Трагедия деревни в годы «великого перелома»: история и память

Попов Г. Раскулачивание

Кампания террора и экспроприации зажиточного крестьянства, вошедшая в историю как «раскулачивание», или «раскрестьянивание» – это целая эпоха в жизни нашей страны, горькая и страшная.

«Ликвидация кулачества как класса» стала первой огромной по масштабам внесудебной репрессией против большой социальной группы населения – крестьянства. Ярлык «кулак» навешивался на более или менее зажиточных, несдержанных на слово крестьян, а то и просто на тех, кому не повезло, и это означало лишение собственности, арест и высылку или расстрел.

С конца 1920-х гг. началось массированное наступление власти на крестьянство. Согласно постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 января 1930 г. «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации» раскулачиванию подлежало 3–5% от всего числа крестьянских хозяйств, в то время как, по официальным данным, осенью 1929 г. имелось 2,3% кулацких хозяйств. В качестве репрессивных мер предполагалось направить в концлагеря 60000, выселить в необжитые и малообжитые местности 150000 кулаков.

Кулаки делились на три категории. Главы семей, проходящие по первой категории, арестовывались как «злостные контрреволюционеры» и направлялись в лагеря, а их семьи – на поселение. Вторая категория подлежала высылке в отдаленные местности страны вместе с семьями. Тем, кого относили к третьей категории, разрешалось после конфискации имущества устроиться на заводы и стройки.

Согласно приказу ОГПУ № 44.21 от 6 февраля 1930 г. началась операция по «изъятию» 60 тысяч кулаков «первой категории». Уже в первый день проведения операции было арестовано около 16 тысяч человек, к 9 февраля 1930 г. было «изъято» 25 тысяч человек. В спецсводке ОГПУ от 15 февраля 1930 г. содержался следующий отчет о проведении операции: «При ликвидации кулаков как класса «изъято» в массовых операциях и при индивидуальных чистках 64589 человек».

К 1933 г. в «кулацкие» поселения было направлено 1317000 кулаков и причисленных к ним.

Репрессии зачастую применялись не только к кулакам, середнякам, но и к беднякам. Особенностью этого периода стало широкое применение термина «подкулачник», что позволяло репрессировать вообще любого крестьянина, даже батрака.

Некоторые кулаки спешно подавали на развод, чтобы спасти семьи, но большинство жен отказывались: «Хоть в могилу, да вместе». Плач родственников при аресте приравнивался к антисоветской агитации. Некоторые успевали «самораскулачиться» – продать или раздать родным имущество и уехать в город.

Главными районами расселения кулаков и их семей были Новосибирская, Тюменская, Томская, Архангельская области, Красноярский край, Урал и Казахстан. Ссыльных везли зимой в товарных вагонах. На узловых станциях составы неделями оставались без движения. До назначенных им мест от железной дороги люди преодолевали десятки, а то и сотни километров, иногда пешком. По прибытии размещались в бараках с трехъярусными нарами по нескольку сотен человек. Нередко жильем для ссыльных служили ямы, прикрытые ветками.

Из докладной записки партийного работника Петра Яковлева М. И. Калинину: «Отправляли их в ужасные морозы – грудных детей, беременных женщин, которые ехали в телячьих вагонах друг на друге и тут же рожали своих детей… затем разместили в грязных холодных сараях, во вшах, голоде и холоде». Прозаик Олег Волков описал участь кулаков, высланных в Архангельск: «То были толпы не только грязных, завшивевших и изнуренных, но и люто голодных людей. Они не громили комендатуру, не топили в Двине глумливых сытых писарей и счетчиков, не буйствовали и не грабили. Покорно сидели на бревнах и камнях, не шевелясь часами. За ночь не всегда успевали убирать трупы». Впрочем, не все «сидели покорно». По данным ГПУ, в 1930 г. на селе произошло около 14 тысяч выступлений, в которых участвовало до 2,5 млн человек.

20 июня 1931 г. Политбюро ЦК ВКП(б) издает постановление о прекращении массового выселения кулаков за исключением «выселения в индивидуальном порядке», а 25 июня 1932 г. ЦИК СССР публикует Постановление «О революционной законности», прекращающее репрессии по «инициативе снизу». ЦК ВКП(б) и СНК СССР 8 мая 1933 г. выпускают совместную инструкцию № П-6028 «О прекращении применения массовых выселений и острых форм репрессий в деревне», таким образом, процесс массового раскулачивания был официально прекращен, однако на практике остановить набравший обороты процесс было трудно.

24 мая 1934 г. ЦИК СССР Постановлением «О порядке восстановления в гражданских правах бывших кулаков» разрешил восстанавливать бывших кулаков в гражданских правах «в индивидуальном порядке», но при этом запрещалось покидать спецпоселение.

Во время Великой Отечественной войны около 100 тысяч подросших сыновей кулаков были призваны в армию, а их семьи получили свободу.

Указ Президиума Верховного Совета от 26 ноября 1948 г. подтвердил, что оставшиеся «спецпоселенцы» сосланы навечно.

Окончательный отказ от политики раскулачивания фиксируется Постановлением Совета Министров СССР от 13 августа 1954 г. № 1738-789сс «О снятии ограничений по спецпоселению с бывших кулаков». В местах ссылки их на тот момент находилось около 130 тысяч.

Политика раскулачивания нанесла стране невосполнимый урон. Произошла насильственная ломка исторически сложившихся традиционных для русского народа условий хозяйствования, ценностей и устоев.

В настоящее время реабилитация лиц, подвергшихся раскулачиванию, и членов их семей производится в общем порядке согласно Закону Российской Федерации «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18.10.1991 № 1761-1. В судебной практике РФ раскулачивание расценивается как действие, являющееся политической репрессией.

Глазунов И. Раскулачивание

 

Библиография

Официальные документы

• Документы свидетельствуют: из истории деревни накануне и в ходе коллективизации 1927–1932 гг. : сборник документов / составители В. П. Данилов, Н. А. Ивницкий, С. А. Иникова [и др.] ; под редакцией В. П. Данилова, Н. А. Ивницкого. – Москва : Политиздат, 1989. – 526 с.
• Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание : документы и материалы : в 5 томах / редакторы В. Данилов, Р. Маннинг, Л. Виола. – Москва : РОССПЭН, 1999 – .
  Т. 1 : Май 1927 – ноябрь 1929. – 1999. – 880 с.
  Т. 2 : Ноябрь 1929 – декабрь 1930. – 2000. – 925 с.
• Советская деревня глазами ВЧК – ОГПУ – НКВД. 1918–1939 : документы и материалы : в 4 томах / ответственные редакторы А. Берелович, В. Данилов. – Москва : РОССПЭН, 2000.
  Т. 1 : Советская деревня глазами ВЧК – ОГПУ, 1918–1922. – 861 с.
  Т. 2 : Советская деревня глазами ВЧК – ОГПУ, 1923–1929. – 1166 с.
• Политбюро и крестьянство: высылка, спецпоселение, 1930–1940 гг. : [сборник документов] : в 2 книгах / ответственные редакторы Н. Н. Покровский [и др.] ; вступительная статья В. П. Данилова. – Москва : РОССПЭН, 2006. – (Архивы Кремля).
  Кн. 1. – 909 с.
  Кн. 2. – 1120 с.
• Тянут с мужика последние жилы: налоговая политика в деревне (1928–1937 гг.) : сборник документов и материалов. – Москва : Собрание, 2007. – 639 с.
• Рязанская деревня в 1929–1930 гг.: хроника головокружения : документы и материалы / редакторы-составители Л. Виола, Т. Макдоналд, С. В. Журавлев, М. Н. Мельник. – Москва : РОССПЭН, 1998. – 749 с.
• Реабилитация: как это было : документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы : [в 3 томах] / составители А. Артизов [и др.]. – Москва : МФД, 2000–2004. – (Россия. XX век. Документы).
  [Т. 2] : Февраль 1956 – начало 80-х годов. – 2003. – 960 с.
  [Т. 3] : Середина 80-х годов – 1991 : документы Политбюро ЦК КПСС, стенограммы заседания Комиссии Политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 30–40-х и начала 50-х годов, и другие материалы. – 2004. – 720 с.

Материалы общего характера

• Ивницкий, Н. А. Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса (1929–1932) / Н. А. Ивницкий. – Москва : Наука, 1972. – 360 с.
• Белов, В. Незаживающая рана : (о годах коллективизации и раскулачивания: с приложением писем очевидцев) / В. Белов // Наш современник. – 1989. – № 11. – С. 111–131.
• 30-е годы: взгляд из сегодня / ответственный редактор Д. А. Волкогонов. – Москва : Наука, 1990. – 168 с.
• 1937-й и другие годы : сборник публицистики. – Воронеж: Центрально-Черноземное книжное издательство, 1990. – 287 с.
• Зеленин, И. Е. Осуществление политики ликвидации кулачества как класса (осень 1930–1932 гг.) / И. Е. Зеленин // История СССР. – 1990. – № 6. – С. 31–50.
• Анненков, Ю. Кулацкие дети: дневник воспоминаний (1928–1941) / Ю. Анненков ; предисловие В. Крупина // Москва. – 1990. – № 10. – С. 159–169.
• Старжинский, П. И. Взрослое детство: записки сына раскулаченного / П. И. Старжинский. – Москва : Современник, 1991. – 253 с. – (Память).
• Земсков, В. Н. «Кулацкая ссылка» в 30-е годы / В. Н. Земсков // Социологические исследования. – 1991. – № 10. – С. 3–21.
• Земсков, В. Н. Судьба «кулацкой ссылки» (1930–1954) / В. Н. Земсков // Отечественная история. – 1994. – № 1. – С. 118–143.
• Земсков, В. Н. «Кулацкая ссылка» накануне и в годы Великой Отечественной войны / В. Н. Земсков // Социологические исследования. – 1992. – № 2. – С. 3–26.
• Федосов, В. И. Затравленный кормилец: хроника о жителях села Лесное Уколово на Белгородчине / В. И. Федосов. – Липецк : Ориус, 1993. – 350 с.
• Мигущенко, О. Н. Социально-экономические и политические отношения в деревне Центрально-Черноземной области (1928–1934) : диссертация кандидата исторических наук / О. Н. Мигущенко. – Воронеж, 1994. – 286 с.
• Ивницкий, Н. А. Коллективизация и раскулачивание (нач. 30-х годов) : учебное пособие для вузов и школ по курсу «Новейшая история» / Н. А. Ивницкий. – 2-е изд., доп. и перераб. – Москва : Магистр, 1996. – 288 с.
• Ивницкий, Н. А. Коллективизация и раскулачивание в начале 30-х годов: по материалам Политбюро ЦК ВКП(б) и ОГПУ / Н. А. Ивницкий // Судьбы российского крестьянства / под общей редакцией Ю. Н. Афанасьева. – Москва : Российский государственный гуманитарный университет, 1996. – Кн. 1. – С. 249–297 : табл.
• Реквием : книга памяти жертв политических репрессий на Орловщине. – Орел, 1996. – Т. 3. – 343 с.
• Грациози, А. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне. 1917–1933 / А. Грациози ; перевод с английского Л. Ю. Пантина. – Москва : РОССПЭН, 2001. – 96 с. – (Советская история в зарубежной историографии).
• Фицпатрик, Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня : [перевод с английского] / Ш. Фицпатрик. – Москва : РОССПЭН, 2001. – 421 с. – (Советская история в зарубежной историографии).
• Ивницкий, Н. А. Судьба раскулаченных в СССР / Н. А. Ивницкий. – Москва : Собрание, 2004. – 294 с.
• Сенников, Б. В. Тамбовское восстание 1918–1921 гг. и раскрестьянивание России 1929–1933 гг. / Б. В. Сенников. – Москва : Посев, 2004. – Вып. 9. – 175 с. – (Библиотечка россиеведения).
• Кротова, Т. А. Раскулачивание тамбовского крестьянства (1929–1934 гг.) : автореферат диссертации кандидата исторических наук / Т. А. Кротова. – Тамбов, 2005. – 24 с.
• Кирьянова, Е. А. Раскулачивание крестьянства Центра России в начале 1930-х годов / Е. А. Кирьянова // Вопросы истории . – 2006. – № 5. – С. 146–152.
• Изгнанники в своей стране : письма из советской ссылки 1920–1930-х годов : по документам фонда «Е. П. Пешкова. Помощь политическим заключенным». – Москва : Наука, 2008. – 553 с. – Из содерж.: Раскулаченные. – С. 434–468.
• Красильников, С. А. Серп и Молох. Крестьянская ссылка в Западной Сибири в 1930-е
  годы / С. А. Красильников. – Москва : РОССПЭН : Фонд Первого Президента России Б. Н. Ельцина, 2009. – 344 с. : ил. – (История сталинизма).
• Виола, Л. Крестьянский бунт в эпоху Сталина : коллективизация и культура крестьянского сопротивления / Л. Виола ; перевод с английского А. В. Бардина. – Москва : РОССПЭН : Фонд Первого Президента России Б. Н. Ельцина, 2010. – 307 с. – (История сталинизма).
• Виола, Л. Крестьянский ГУЛАГ : мир сталинских спецпоселений / Л. Виола ; перевод с английского Е. Осокиной. – Москва : РОССПЭН : Президентский центр Б. Н. Ельцина, 2010. – 333, [2] с. – (История сталинизма).
• Есиков, С. А. Российская деревня в годы НЭПа. К вопросу об альтернативах сталинской коллективизации (по материалам Центрального Черноземья) : [монография] / С. А. Есиков. – Москва : РОССПЭН : Президентский центр Б. Н. Ельцина, 2010. – 244, [2] с. – (История сталинизма).
• Надькин, Т. Д. Сталинская аграрная политика и крестьянство Мордовии / Т. Д. Надькин. – Москва : РОССПЭН : Президентский центр Б. Н. Ельцина, 2010. – 311 с. – (История сталинизма).
• Данилов, В. П. История крестьянства России в ХХ веке : избранные труды : в 2 частях / В. П. Данилов ; составители М. А. Вылцан, Л. В. Данилова, Е. В. Данилова. – Москва : РОССПЭН, 2011. – Ч. 1. – 863 с. : табл. – Из содерж.: Раскулачивание. – С. 842–850.
• Раков, А. А. «Деревню опустошают»: сталинская коллективизация и «раскулачивание» на Урале в 1930-х годах : [монография] / А. А. Раков. – Москва : РОССПЭН, 2013. – 326 с. : ил. – (История сталинизма).
• Кузнечевский, В. Д. Сталинская коллективизация / В. Д. Кузнечевский // Москва. – 2015. – № 1 – С. 124–150 ; № 2 – С. 146–178.
• Усанова, А. Крестьянская сага : алтайское крестьянство в картинах художника-самоучки Дмитрия Галанина : [о коллективизации на Алтае в 30-х годах 20 века] / А. Усанова // Родина. – 2015. – № 3 – С. 116–118 : ил.
• Иевлева, О. И. Раскулачивание крестьян в Сухиничском округе Западной области / О. И. Иевлева // История: факты и символы. – 2016. – Вып. 2 (№ 7). – С. 123–132.
• Земсков, В. Н. Сталинская эпоха. Экономика, репрессии, индустриализация, 1924–1954 / В. Н. Земсков. – Москва : Вече, 2018. – 304 с. – (Сталиниана). – Из содерж.: «Кулацкая ссылка». Становление, эволюция и функционирование в 1930-е годы. – С. 20–77.
• Верхотуров, Д. Н. Сталинская коллективизация. Борьба за хлеб / Д. Н. Верхотуров. – Москва : Вече, 2019. – 400 с. – (Сталиниана). – Из содерж.: Гл. 11. Раскулачивание первого рода. – С. 252–279 ; Гл. 12. Раскулачивание второго рода, или раскрестьянивание. – С. 280–324.
• Максудов, С. Победа над деревней. Демографические потери коллективизации / С. Максудов. – Москва : Социум ; Челябинск, 2019. – 608 с. – Из содерж.: Гл. 3. Великий перелом. – С. 40–48 ; Потери в результате депортации кулаков. – С. 368–377.
• Прудникова, Е. А. Битва за хлеб. От продразверстки до коллективизации / Е. А. Прудникова. – Москва : Вече, 2019. – 488 с. – (Ветер истории).
• Лобченко, Л. Н. Раскулачивание и спецпереселение бывших кулаков на Европейский Север России: историографический аспект / Л. Н. Лобченко // Вопросы истории. – 2021. – № 4, ч. 1. – С. 134–143.
• Жертвы политического террора в СССР. – 3-е изд., перераб. и доп. – М. : Мемориал, 2004. – 2 CD-ROM. – Содерж.: Диск 1 : База данных о жертвах политического террора в СССР – более 1340000 имен: Республика Казахстан; Российская Федерация; Республика Узбекистан; Республика Украина; Одесская и Харьковская области. Диск 2 : Сталинские расстрельные списки. Памятники и памятные знаки; ГУЛАГ; НКВД; Принудительные миграции в СССР; Послесталинские репрессии; Реабилитация; Избранная библиография по истории политических репрессий.

Справочные материалы

• Есиков, С. А. Коллективизация сельского хозяйства в Тамбовской губернии / С. А. Есиков // Тамбовская энциклопедия. – Тамбов : Юлис, 2004. – С. 250–251.
• Загоровский, П. В. Коллективизация сельского хозяйства / П. В. Загоровский, В. А. Перцев // Воронежская энциклопедия. – Воронеж, 2008. – Т. 1. – С. 382–383.
• Россия и российская эмиграция в воспоминаниях и дневниках : аннотированный указатель книг, журналов и газетных публикаций, изданных за рубежом в 1917–1991 гг. : в 4 томах / научные редакторы А. Г. Тартаковский [и др.]. – Москва : РОССПЭН, 2004. – Т. 2. – 696 с. – Из содерж.: Деревня. Коллективизация [и раскулачивание]. Колхозы. – С. 344–349:
• Книга Памяти жертв политических репрессий в СССР : аннотированный указатель / составители Ю. П. Груздев, А. Я. Разумов. – Санкт-Петербург : Российская национальная библиотека, 2004. – 336 с. – (Возвращенные имена).
• Книга Памяти жертв политического террора в СССР : 2614978 имен : аннотированный указатель. – Москва : Звенья, 2007. – 1 компакт-диск (CD-R).

Интернет-ресурсы

• Кречетников А. Раскулачивание, или Чем крестьяне большевикам не угодили / А. Кречетников. – Текст : электронный // Архипелаг Святая Русь : сайт. – URL: https://rys-arhipelag.ucoz.ru/publ/artem_krechetnikov_raskulachivanie_ili_chem_krestjane_bolshevikam_ne_ugodili/31-1-0-2337 (дата обращения: 17.05.2022).
• Так издевались над собственным народом : письмо Г. Г. Ягоды И. В. Сталину с приложением справки ОГПУ о перегибах в ходе коллективизации и раскулачивания. – Текст : электронный // Архипелаг Святая Русь : сайт. – URL: https://rys-arhipelag.ucoz.ru/publ/tak_izdevalis_nad_sobstvennym_narodom/31-1-0-3364 (дата обращения: 17.05.2022).
• Данилов, В. П. Истоки и начало деревенской трагедии : (сборник вступительных статей) / В. П. Данилов. – Текст : электронный // ЛАДИМ.org : сайт. – URL: http://www.ladim.org/st008.php (дата обращения: 17.05.2022).

Раскулачивание в Липецком крае

 

Потоки крови, мчась,
Смывают имена,
Но и со дна подчас
Всплывают имена.

Иная или та
Сотрется пелена,
Что в прошлые лета
Легла на имена.

Мартынов Л. Людские имена

 

Кугач Ю. Из недавнего прошлого (Раскулачивание)

Механизм проведения раскулачивания на территории Липецкого края имел типичные для России в целом черты и в то же время отражал специфику региона, особенности социально-экономических отношений, обусловленные многими факторами. В числе этих факторов – преобладание сельского населения, достаточно однородного по социально-экономическому состоянию и национальному составу; благоприятные природные условия, определявшие относительную зажиточность крестьянства; достаточно устойчивые традиции и опыт противостояния крестьянства власти, активного сопротивления всем видам давления.

Всего полностью или частично в Центрально-Черноземной области было раскулачено около 10% крестьянских хозяйств.

В Государственном архиве Липецкой области имеются сведения о раскулачивании крестьян лишь по отдельным районам нынешней Липецкой области: Воловский – 267 крестьянских хозяйств, Березовский (ныне Данковский) – 153, Трубетчинский – 127, Хворостянский – 182, Дрязгинский – 125, Грязинский – 159, Добринский – 477, Хлевенский – 158, Сторожеский (так в 1930 году назывался Усманский район) – 180 крестьянских хозяйств.

Всего по 13 районам было раскулачено 3460 крестьянских хозяйств – свыше 20 тысяч человек. Конечно, эти сведения далеко не полные.

В подавляющем большинстве крестьянские семьи из плодородного Черноземья выселялись в места, непригодные для жизни. Снабжение спецпереселенцев продуктами и предметами первой необходимости практически отсутствовало.

Из коллективного послания высланных из ЦЧО лиц во Всероссийский центральный исполнительный комитет: «Мы, жены присужденных переселенцев Борисоглебского, Камышинского, Усманского округов, привезены под конвоем со своими семействами – более 24 тысяч человек – на станцию Хоровскую Вологодского округа. Мы – дети, нетрудоспособные, инвалиды – выселены из вагонов, размещены в бараках, сделанных зимой из слег простым крестьянским шалашом, размещены с вещами 180 человек. Мужья наши, часть их красноармейцы, без остановки угнаны на работы неизвестно куда. В бараках от сырого леса, крытого землей, земляного пола, многолюдья – невыносимая атмосфера, от чего начинают помирать дети. Плохо чувствуют взрослые. С наступлением весенних дождей бараки, построенные, как решето, должны потечь. Мы с детьми должны погибнуть. Просим обратить внимание на наше несправедливое переселение и не дать нам погибнуть в скотских помещениях, и сделайте проверку нашего раскулачивания и нашего поселения в такие бараки. И кому следует отменить раскулачивание, а кому – нет… Просим ответа. Станция Хоровская. Переселенцы – от переселенцев Борисоглебского, Камышинского и Усманского округов». (Петропавловский В. Е. Чрезвычайщина: [о коллективизации в Центр.-Чернозем. регионе] // Подъем. – 2010. – № 8. – С. 176.)

Особенно активно и безжалостно, по воспоминаниям очевидцев, проходило раскулачивание в Хлевенском, Добровском, Липецком, Задонском и Добринском районах. Много кулаков и середняков было раскулачено в районе Сокола в Липецке. Описывать имущество «мироедов» даже не пытались: шубы, обувь, домашняя утварь просто растаскивалась. Дома занимались новым колхозным начальством и активистами комбедов.

По воспоминаниям Татьяны Максимовны Кузнецовой из с. Ильино Липецкого района: «В тридцатом году было собрание. Многие жители никак не хотели идти в колхоз, в том числе и мой отец. У нас в хозяйстве были лошадь, корова, телега, сельхозинвентарь – все отняли и свезли на конный двор. Так образовался колхоз им. Молотова. А у нас остались лишь одни овцы; деваться нам было некуда, записались и мы в колхоз. А потом начали раскулачивать людей – самых работоспособных, хозяйственных. Мой крестный Жбанов Федор Дмитриевич был большой труженик, имел движок, косилку. Его семью посадили на телегу, и больше их никто не видел. Та же участь постигла семью Макара Кузьмича Гребенщикова, их также угнали в неизвестном направлении, а дом превратили в свинарник. И таких семей было немало. А моего отца [Жбанова Максима Трофимовича] арестовали, и о нем мы ничего не знаем до сих пор». По документам архива, Жбанов Максим Трофимович был осужден по ст. 58-10 и расстрелян.

М. А. Курлыкина из с. Княжая Байгора Грязинского района рассказывала, как их раскулачивали: «Выгнали из дому, у мамы пять – мал мала меньше, все отобрали – пошли по миру». Дом занял комбедовец Плотков, он же после был объездчиком на полях совхозных. Девятилетняя девочка осенью пошла колоски собирать, вязанка соломы за спиной. Тут и настиг её объездчик. Он не стегал плетью, а нагнулся и на плечах ребенка поджег вязанку.

Архивные материалы убедительно свидетельствуют о том, что наибольший урон от разрушительной коллективизации на Липецкой земле, как и по стране в целом, понесли середняцкие хозяйства.

В «Письме Г. Г. Ягоды И. В. Сталину с приложением справки ОГПУ о перегибах в ходе коллективизации и раскулачивания от 7 марта 1930 г.» в том числе представлены факты о перегибах по Елецкому округу: «В с. Братовщине Долгоруковского района в присутствии председателя сельсовета был раскулачен дьякон, у которого было забраны последние сапоги, а у жены его сняты теплые валенки.

В с. Пады Липецкого района во время раскулачивания у кулака с умалишенной дочери была снята шуба и юбка, а ее же в рубашке посадили в печь.

В с. Бутырки группа молодежи в 30 чел. во главе с секретарем ячейки ВЛКСМ явилась в дом середняка, забрала все вещи, избила жену середняка, заперла ее в комнату, прикарманила мелкие вещи.

В с. Ленино Липецкого района бригадниками у жены середняка было отобрано 150 руб.

В с. Пады Липецкого района во время раскулачивания середняка производившим раскулачивание были сняты у середняка новые валенки и одеты, а свои старые валенки оставлены.

В с. Берикопец Больше-Полянского района раскулачен отец красноармейца Дальневосточной армии. Второй сын работает в городе, имеет орден Красного Знамени.

В Троицком сельсовете Боринско-[Заводского] района раскулачен середняк за то, что отец его 20 лет тому назад имел чайную.

В с. Казаки Елецкого района раскулачен бывший красноармеец. У него было забрано яровой соломы 20 пуд., хомут, плуг двухножной, веялка. Там же раскулачено середняцкое хозяйство семьи красноармейца.

В Казеевском сельсовете Елецкого района раскулачена семья командира Красной армии. Когда пришла сестра к председателю сельсовета жаловаться, последний ответил: «Не знаю, кому ваш брат служит – красным или белым».

Библиография

• Хрестоматия по истории Липецкого края / составители В. Б. Поляков [и др.]. – Липецк : Липецкая газета, 2004. – 376 с. – Из содерж.: Телефонограмма Хворостянского райисполкома Усманскому окрисполкому о количестве кулацких хозяйств в районе 25 февр. 1930 г. – С. 231 ; Заявление жительницы деревни Б. Петелино Раненбургского района Жабиной Дарьи Григорьевны в Козловский окружной исполнительный комитет о неправильном раскулачивании 14 марта 1930 г. – С. 232 ; Из протокола заседания Добринского РК ВКП (б) «О массовом выступлении крестьян в селах Приозерном и В. Матреновка 15 марта 1930 г.» : [против раскулачивания]. – С. 232–233 ; Письмо Усманского окрисполкома председателям райисполкомов об исправлении допущенных ошибок при раскулачивании 27 апреля 1930 г. – С. 234.
• Помнить поименно. Книга памяти жертв политических репрессий Липецкого края с ноября 1917 года : в 2 томах. – Липецк, 1997. – Т. 1. – 335 с.
• Гатилов, Э. В. Хозяйственное положение раскулаченных крестьян в Черноземье начала 30-х гг. XX в. / Э. В. Гатилов // Отмена крепостного права и судьбы русского крестьянства : материалы VI областных историко-философских чтений, посвященных 140-летию отмены крепостного права, 16 мая 2001 года. – Липецк : Инфол, 2003. – С. 52–57.
• Панова, Е. А. Политика «ликвидации кулачества как класса» и ее проведение в Центрально-Черноземной области в 1929–1932 годах : диссертация кандидата исторических наук : 07.00.02 / Е. А. Панова. – Липецк, 2007. – 269 с.
• Тимошечкина, Е. М. «У нас нет кулаков!»: крестьянство и политика «раскулачивания» в локальном измерении : [по материалам Центр.-Чернозем. обл., 30-е гг. 20 в.] / Е. М. Тимошечкина // Российская история. – 2010. – № 2. – С. 19–25.
• Андреев, В. Бесправные кулаки : восстановить честное имя репрессированных еще можно. Вернуть имущество практически невозможно / В. Андреев // Газета МГ. – 2006. – 18 окт. (№ 42). – С. 33.
• Поляков, В. Б. Трагедия деревни : [раскулачивание крестьян в Липец. обл.] / В. Б. Поляков // Липецкий вестник архивиста : научно-информационный бюллетень. – Липецк, 2007. – Вып. 1 (2). – С. 115, 116, 117, 118–119, 120.
• Жуковина, Е. Хлеб отбирали под гармошку… : [как проходили хлебозаготовки и ракулачивание в Липец. обл. в 1928–1930 гг. (по материалам Гос. архива Липец. обл.)] / Е. Жуковина // Липецкая газета. – 2008. – 18 июля. – С. 4.
  
  
• Антипов, В. В. Маленькая родина моя : страницы истории Воловского района Липецкой области / В. В. Антипов. – Липецк : Липецк-плюс, 2016. – 772 с. – Из содерж.: [О раскулачивании в Воловском районе]. – С. 252–253, 254, 280, 281, 282.
• Попов, В. М. Казинка: из прошлого в настоящее / В. М. Попов. – Липецк : Инфол, 2004. – 160 с. : ил. – Из содерж.: Раскулачивание. Время страха и неуверенности : [в с. Казинка Грязинского района]. – С. 52–53, 54–55, 56–57, 58–59, 60.
• Тимошечкина, Е. М. Присвоение имущества раскулаченных в Центрально-Черноземной области в 1929–1930 гг. : [упоминается с. Большой Самовец Грязинского района] / Е. М. Тимошечкина // Вопросы истории. – 2010. – № 1. – С. 71–77.
• Холодных, С. И. Сын кулака : [воспоминания уроженца д. Колыбеловка Липецкого уезда (ныне Грязинский район) о пребывании в ГУЛАГе] / С. И. Холодных // Грязинские известия [Грязинский район]. – 2015. – 29 окт. : фот.
• Любавский, Д. В. Судьба Павла Чекина : [из д. Нелядино Данковского района] / Д. В. Любавский // Город древний, город славный : история Данковского края / Д. В. Любавский. – Данков, 2004. – С. 72, 73, 74, 75.
• Пименов, В. С. Гроза над кулацким уездом : [док. исслед. о раскулачивании и принудительной коллективизации в Данковском районе с 1928 г. по 1934 г.] / В. С. Пименов. – Москва : ГРАФ-ПРЕСС, 2017. – 75, [7] с.
• Ветловский, И. Из истории коллективизации в Добринском районе / И. Ветловский, М. Сушков, В. Тонких // Добринский край: страницы истории / И. Ветловский, М. Сушков, В. Тонких. – Липецк : Инфол, 2003. – С. 253–264.
• Корольков, М. «Расплата» за трудолюбие : [о раскулачивании в Добринском районе. 1931 г.] / М. Корольков // Единство. – 1994. – 25 мая. – С. 10.
• Ветловский, И. Как это было : из истории коллективизации в Добринском районе / И. Ветловский // Добринские вести [Добринский район]. – 1996. – 17 июля.
• Невейкина, В. Узаконенный грабеж : [изъятие кулацкого имущества в Добринском районе] / В. Невейкина // Добринские вести [Добринский район]. – 2001. – 28 нояб.
• Елисеев, В. Под знаменем коллективизации : [о том, как проходила коллективизация в Липец. обл., в том числе в Добринском районе] / В. Елисеев // Добрый вечер. – 2005. – Март (№ 10). – С. 11.
• Волокитин, В. Добринка купеческая : [об истории пос. Добринка Добринского района в конце 19 – нач. 20 в. (торговля, торговцы, раскулачивание)] / В. Волокитин // Добринские вести [Добринский район]. – 2013. – 27 апр.
• Ликвидация кулачества как класса : [в ходе коллективизации в Добринском районе (1931 г.)] // Добринские вести [Добринский район]. – 2021. – 21 окт. – С. 4.
• Покидов, Д. Д. О чем не пишут в учебниках? : Первая мировая, раскулачивание и освоение целины – в воспоминаниях очевидца : [отрывки из дневника Дмитрия Дмитриевича Покидова, уроженца с. Лебяжье (ныне Добровский район)] / Д. Д. Покидов ; подготовила И. Евсюкова // Аргументы и факты. – 2018. – 25 апр.–1 мая (№ 17). – Прил.: с. 5 : фот. – (АиФ-Липецк : история).
• Пасько, Н. «О реабилитации отец так и не узнал» : невеселое детство было у Елены Чуйковой. Их семью раскулачили в 1930 году, а отца, Василия Ефимовича [Саввина], в 1937 году арестовали и как политзаключенного приговорили к 10 годам лишения свободы : [по материалам беседы с уроженкой с. Стегаловка Долгоруковского района Е. В. Чуйковой] / Н. Пасько // Сельские зори [Долгоруковский район]. – 2015. – 29 окт. : фот.
• Морев, Л. «Великий перелом» или местная коллективизация : [раскулачивание на территории Задонского района] / Л. Морев // Славься, земля Задонская : летопись малой родины. – Воронеж, 2008. – С. 36–42.
• Иноземцева, Н. Про советского кулака Емельянова : [о репрессированном А. П. Емельянове, крестьянине, владельце постоялого двора и чайной в Задонске] / Н. Иноземцева. – Текст электронный // Липецкая газета. – 1998. – 17 марта. – URL: http://pub.lib48.ru/images/newspapers/lipgazeta/1998-1/HTML/237/ (дата обращения: 18.05.2022).
• Поляков, В. Вещественные доказательства : [дело Г. Якунина – жителя Задонского района, раскулаченного в 1929 г. (по материалам обл. архива)] / В. Поляков, Е. Щукина // Русь святая. – 1998. – Авг. (№ 14). – С. 7.
• Морев, Л. Великий то был перелом : [история коллективизации в Задонском районе] / Л. Морев // Задонская правда [Задонский район]. – 2003. – 26 июня ; 28 июня.
• Волынчиков, Н. Куницыны, хлеборобы и страстотерпцы... : [о судьбе семьи Куницыных из с. Хмелевка Лебедянского района, репрессированной в 30-е годы] / Н. Волынчиков // Липецкая газета. – 2006. – 10 нояб. – С. 5.
• Львова, М. Лебедянские кулаки : [обзор публ. из лебедянской район. газ. «Путь к социализму» за 1932–1934 гг.] / М. Львова // Лебедянские вести [Лебедянский район]. – 2011. – 19 нояб. – С. 5. : фот.
• Переверзева, М. «Приговор привести в исполнение»... : [о репрессир. в 1932 г. лебедянцах Мальцеве А. Е., Уланове В. В., Ситникове В. И.] / М. Переверзева, В. Афанасов // Лебедянские вести [Лебедянский район]. – 2015. – 12 сент. – С. 2, 3 ; 24 сент.
• Больных, А. Н. История поселка Лев Толстой и поселений Лев-Толстовского района / А. Н. Больных. – Москва : Русская оценка, 2005. – 284 с. – Из содерж.: [Воспоминания Л. А. Полежаева о раскулачивании семьи Петра Тарасовича Полежаева и своей семьи из села Астапово Лев-Толстовского района]. – С. 48–49, 50–51.
• Клоков, А. Ю. Кузовлево. Село с одной фамилией / А. Ю. Клоков, А. А, Найденов. – Липецк : Липецкое областное краеведческое общество, 2017. – 168 с. – Из содерж.: [О раскулачивании в селе Кузовлево Лев-Толстовского района]. – С. 43, 44–45, 46–47, 48 : фот.
• Черкасова, Ю. Невзгоды переносила стойко : [о жительнице пос. Лев Толстой Р. И. Ряховской, семья которой пострадала от коллективизации в 30-е гг. 20 в.] / Ю. Черкасова // Народное слово [Лев-Толстовский район]. – 2016. – 23 янв. : фот.
• Королькова, А. Село Ильино – моя малая родина : [воспоминания о раскулачивании Т. М. Кузнецовой из с. Ильино Липецкого района] / А. Королькова // Моя Родина – Липецкий край : материалы IX областной конференции участников туристско-краеведческого движения «Отечество». – Липецк, 2004. – Вып. 1. – C. 25–31.
• Панова, Е. А. Социально-экономическая структура крестьянства Липецкого района ЦЧО в 1930-е гг. / Е. А. Панова // Бартеневские чтения : материалы межрегиональной конференции, 18–19 ноября 2003 г. – Липецк : ЛГПУ, 2005. – 162–169 ; Сборник научных трудов аспирантов и соискателей. – Липецк : ЛГПУ, 2005. – Ч. 2. – С. 11–19.
• Усович, Р. М. Романцев – Романов Рог – Романово / Р. М. Усович. – Липецк : Липецк-Плюс, 2016. – 348. – Из содерж.: [О раскулачивании в селе Романово (ныне Липецкий район)]. – С. 48–49, 50, 56–57, 61, 62–63, 64.
• Ларина, С. По приговору тройки; Кулацкая дочь : [о полит. репрессиях в отношении семей жителей Крутых Хуторов Липецкого района В. В. Кузнецова и Е. Д. Аксеновой] / С. Ларина // Сельская нива [Липецкий район]. – 2009. – 29 окт. : фот.
• Бухтиярова, И. «Записали мужика-труженика в "кулаки"» : Петр Еремин [Тербунский район] в годы коллективизации попал под репрессивные жернова и полгода провел в тюрьме, был реабилитирован / И. Бухтиярова // Сельские зори [Долгоруковский район]. – 2020. – 29 окт. – С. 4 : фот.
• Постановления 2-го Пленума Усманского Окружного Исполнительного Комитета от 21 марта 1930 г. : об очередных задачах советов в связи с коллективизацией сельского хозяйства и ликвидацией кулачества как класса / Усманский Окружной Исполнительный Комитет. – [Усмань : Типография Окрместхоза, 1930]. – 15 с. ; Текст электронный. – URL: http://pub.lib48.ru/images/books/postanovleniya-usm-1930-453237/HTML/ (дата обращения: 18.05.2022).
• Китаев, А. С. От начала коллективизации до Великой Отечественной войны : [с. Девица Усманского района] // За Татарским валом / А. С. Китаев. – Усмань, 2008. – С. 47–77.
• Игринев, Ф. Святая правда : [из истории коллективизации и раскулачивания (Усманский район)] / Ф. Игринев // Новая жизнь [Усманский район]. – 1995. – 8 июля ; 11 июля.
• Зеленкова Т. А. Лемех коллективизации раздавил семью: о том, как это случилось, рассказывает член этой семьи, единственная оставшаяся ныне в живых – Татьяна Андреевна Зеленкова : [из с. Никольское Усманского района] / Т. А. Зеленкова ; записала Н. Вострикова // Металлург [НЛМК]. – 1997. – 17 мая. – С. 11 : фот.
• Петропавловский, В. Е. Чрезвычайщина: [о коллективизации и раскулачивании в Центр.-Чернозем. регионе (упоминается Усманский район).] / В. Е. Петропавловский // Подъем. – 2010. – № 8. – С. 171–182.
• Ясакова, Т. Мельница : по воспоминаниям Анастасии Ивановны Коровиной об ее отце Бурых Иване Васильевиче : [урож. Усманского района, репрессир. и расстрелян. в 1937 г.] / Т. Ясакова // Новая жизнь [Усманский район]. – 2011. – 17 сент. – С. 4, 6.
• Березнев, А. Т. Ликвидация кулачества : [в Хлевенском районе] // Отсюда наши корни : история Хлевенского района / А. Т. Березнев. – Липецк, 2005. – С. 93, 94, 95, 96, 97.
• Шлыкова, М. Забвению не подлежит : [отрывок из 4-й гл. кн. схим. Амвросии (Е. Т. Емельяновой-Лариной) «Записки добровольца», рассказывающий о раскулачивании семьи ее отца Тимофея Николаевича Ларина и аресте Никиты Митрофановича Ларина, реабилитир. в 1965 г. (с. Воробьевка Хлевенского района)] / М. Шлыкова // Донские вести [Хлевенский район]. – 2015. – 29 окт. : фот.
• Тарасова, Т. Коллективизация сельского хозяйства в Раненбургском уезде : [ныне Чаплыгинский район] / Т. Тарасова // Раненбургский вестник [Чаплыгинский район]. – 2000. – 9 дек.
• Есин, А. Как это было : [раскулачивание в Чаплыгинском районе] / А. Есин // Раненбургский вестник [Чаплыгинский район]. – 2006. – 28 окт.

Воспоминания В. Г. Ларина (1921–2006), уроженца
поселка Тальские Выселки Добринского района,
и документы о раскулачивании и реабилитации его семьи

Василий Гаврилович Ларин родился в январе 1921 года в поселке Тальские Выселки Добринского района Воронежской области. В 1929 году семья была раскулачена, в январе 1931 года его отец Гаврила Сергеевич Ларин был осужден на три года. В мае того же года Василий был выслан вместе с матерью, братьями Петром и Борисом, сестрами Нюсей и Леной в Казахстан, в Осакаровский район. С 1942 по 1976 год В. Г. Ларин работал в геологических партиях Карагандинской и Павлодарской области. В 2001 году он посетил свою родину – поселок Добринка. Умер В. Г. Ларин в апреле 2006 года в Павлодаре.

В. Г. Ларин в Добринке в 2001 г.

Воспоминания были записаны, сохранены и переданы в библиотеку его внуком Евгением Пауцем. Текст приводится по видеозаписи (август 1999 г., г. Павлодар, Казахстан, курсивом выделены вставки из аудиозаписей 1990 г.) с сохранением стиля и языка оригинала.

Из записей 1990 года

Внук Женя, я тебе расскажу свою жизнь, как я прожил. Родился я в Воронежской области в 1921 году. Родители мои жили на хуторе, от поселка километра два с половиной, три так. Жили они два брата, и у каждого своя семья была. У них был отец, мой дедушка. Я его не помню. Брат Боря, он его хорошо помнил. Мы жили в два дома. У нас... было два озера. Напротив домов было озеро большое, и сзади огородов тоже озеро хорошее было. У родителей… на два брата была мельница-ветрянка. Отца звали Гаврила, а второго, брата, Василий Сергеевич. Была у них кузница. Работал брат старший <Петр>. Он учился подмастерьем у одного знакомого, выучился и хорошо работал по кузнечному. У наших родителей не было других работников наемных. Был у них один пастух. Он всегда, как весна, так он сам приходил. А больше сами управлялись. Были скот, коровы было три, телки, овцы были, курей держали и дичь тоже была.

 

Справа – Гаврила Сергеевич Ларин, слева – его отец (1913 г.)

 

Гаврила Сергеевич Ларин в центре, справа – его сын Борис, слева – старшая дочь Катя, которую не раскулачили, так как она была уже замужем (примерно 1937 г.)

Я помню, что в 29-м году нас раскулачили, родителей. А в 31-м году отца судили, в январе месяце, в начале года, его «тройка» судила. Ему дали 3 года. Я не знаю, за что ему дали. Вообще понятия не имею. И отец даже не знает, за что дали ему.

Из записей 1990 года

Я пошел в школу в 30-м году в первый класс с <двоюродным> братом Сергеем, одногодкой. Вот мы закончили, это был 31-й год, загоняли в колхоз наших родителей, но родители не пошли в колхоз, потому что они верующие. Ну, тогда стали, понимаешь… отца сперва забрали, но его потом отпустили, а через несколько месяцев вечером приехал <милиционер> с ГПУ и забрал его, в 31-м году. Сказали, что вроде в нашем дворе держали скот. Там была станция Добринка. Купцы там жили. Вроде они там держали скот. Ну, закупали, а у нас они во дворе держали. Но этого не было, конечно. И отца забрали, и брата Сергея тоже. Обоих их забрали. Их судили. «Тройка» их судила, и дали им по 3 года. Они отбывали их в брянских лесах.

А тут на Троицу мы с матерью ходили в церковь, пришли с церкви, а уже тут нас и ожидали. Сельский там был совет... Приехала милиция, и стали все забирать у нас, в общем, раскулачивать. Ну, у нас уже скота не было – они раньше уже забрали коров и лошадей. Все забрали до этого уже. Они нас забрали всех… всю семью, без отца, конечно, отец-то в брянских лесах был, и увезли нас на станцию Добринка. Это рядом. Мы как раз недалеко жили.

Привезли нас на вокзал. А там уже много народа навозили. Там такие цейхгаузы, где хранились хлеб, зерно. Там склады полупустые, и народ туда сгоняли со всех поселков, деревень. Где-то, наверное, с неделю мы находились в этих подвалах… сараях-складах, помещения такие большие были при вокзале. А потом подогнали эшелон пустых вагонов товарных и стали нас погружать в вагоны. Погрузили и нас отправили. Нас довезли до Грязей, это 50 километров от нашей станции Добринки, и обратно разгрузили на пересылку. «Пересыльный пункт», – сказали. Почему они разгрузили, откуда я знаю, мне было всего где-то 9 лет. Я как раз только первый класс закончил. Я пошел в 30-м году <в школу>, а в 31-м я кончил первый класс.

Ну, разгрузили нас, и, наверное, дней 10 мы были на пересыльном пункте, а потом обратно погрузили в эшелоны. Видать, ждали с других областей людей. Наверное, подгоняли, привозили всех сюда и уже собрали полный этап – там сколько они просчитали. Целый эшелон погрузили, закрыли нас и тронулись, а куда – неизвестно. В общем, поезд тронулся, а куда – никто не знает. Куда везут? Бог его знает. Все закрыто, нас не выпускают с вагонов. Набили в каждый вагон очень много людей. Тесно было. Не повернешься. Ну а так народ-то ехал, а туалета нет. Куда ходить? Никто ничего не знает, все молчат, все стесняются, и каждый хочет. В вагон попала мать с сыном, а он ненормальный и кричит: «Мама, я хочу на двор!» Ну, она думала, думала… Что там? Ведро. Взяла его и посадила его на ведро и накрыла его тряпкой на голову. Все сидят, смотрят, вроде и смеются, но каждый хочет сходить. Ну и потом мужчины говорят: «Давайте сделаем угол, отгородим в вагоне уголок и поставим ведро, каждый будет ходить». Так сделали. Все стесняются. Тогда время… раньше все такие стеснительные люди были, стеснялись. Но куда деваться – стали ходить туда за эту ширму, в это ведро. А потом на ходу, там форточка в товарном вагоне, открывали и выливали это… И люди после этого… немного им легче стало. Все сходили, а то всех прижало это все.

Я даже не помню, сколько нас везли. Наверное, дней 12 везли. Оказывается, нас привезли в Казахстан. Нас довезли до Акмолы, раньше Акмола она так и называлась, а потом повезли... железную дорогу… прям по степи, накладывали рельсы там и постепенно дотянули... Степь там, никаких домов, ничего. Степь голая, и все. Дальше и железной дороги-то нет.

Там где-то в стороне, видать было далёко, поселочек какой-то маленький, назывался Осакаровка, поэтому назвали его Осакаровский район. А там несколько домов, может, было, да и все. И когда нас привезли сюда, открыли вагон, выходить – <люди> выходят и падают тут, потому что ноги онемели, что ли – <ведь> не ходили. На землю садятся и падают. Может, полчаса полежали. Все так! Весь эшелон так. Потом разгрузили – каждый своя семья. Сколько было, бог его <знает>. Каждая семья кучками – по степи. Трава была – только ковыль. И по степи вот так кучки… По всей степи! Эшелон, наверное, много народу, очень много семей! Разгружали и лошадей – были погружены лошади, везли с собой, наверное, тоже, и хлеб везли.

Высадили, дождь льет, все на земле тут сидят. Дождь кончился, кто чем… накрылся. Сидели тут, тут и спали. Там ни землянок, ничего – голая степь. А потом стали выходить в поле да на горки, в Осакаровке-то горки, и собирались там и молились богу.

Никто не хотел ехать. Тут пригнали быков – не было лошадей, а быков – подводы, откуда они набрали их – я не знаю. А народ не хочет. Немножко схватка была… Коменданта одного убили, и наши пострадали переселенцы. Не хотели ехать никуда. Куда ехать? Ничего нет, степь голая, а тут вроде были в куче мы. Народу-то много, эшелон целый. Потом стали грузить на подводы семьи. Скот-то сразу загрузили. Ну и повезли. Куда повезли? Довезли нас до... и сказали тут будет 8-й поселок. Ничего нету, степь голая! Этот 8-й поселок – стояла палатка десятиместная, но большая, и написано: «8-й поселок». А так опять кучками по степи расселись семьями, друг с другом, и все – сидим.

Никто не знает, что делать, где жить будем. Время-то уже, считай, пол-лета прошло. Уже, считай, май-июнь… потом, видать, они уже думали об этом, стали строить дома. А из чего дома делать? Степь голая, ни деревьев, ничего. «А дерн, – говорят, – будете резать». Дерн – это что? Землю резали кирпичами, как саманку, где низкие места, где черная земля, травянистая. Грузили на подводы, там уже разметили, где поселок строить. Начали возить дерн, класть стены. А ничего… ни дверей, ни окон, ничего нету. Потом после уже стали подвозить двери, окна, ставить притолки, вставлять рамы. Вот это и строили… А холод подходит, холодно. Все на улице сидят. На земле сидят.

Раньше дожди были часто тут. Дождик идет – мокро. А недалёко от этого места поселок старый, там домов пять осталось – там жили – как хохлы, которые, наверное, охраняли…. Атаманы эти – омские, ну казачьё это, русские казаки... <Они> сказали: «Надо землянки копать». Как землянку? У нас в России никто не знал землянку. «А как?» – «Вот, копай яму!» Там речка протекала. Рассказали: «Вот так и камыш, тал рубить и накрывать. Иначе...» Ну, так и стали делать. Копать в свободное время. Днем-то все на работе. Дерн возят с земли, с поля.

Землянки поделали, землю насыпали, смазали, там хоть сухо, тепло. Печку такую – мазанку. Уже стало холодно. Дома уже построили так, но никто не хочет выходить туда из этих землянок, потому что тут вроде уже тепло. Сказали: «Переживем зиму тут, а на второй год уже более лучше дома обделаем…» А они взяли все землянки… так зашли, а там целый поселок землянок, и давай ломать. Поломали, вот и все, понимаешь. Куда идти? Уже тут холодно. И пошли загонять в эти дома. Там семей по пять в бараке… земляные такие. А топить-то нечем. Леса нету, ничего абсолютно! Кошмар какой-то! Понимаешь?! Конечно, на речку ходили, рубили тал. Людей очень много погибло – ну, замерзли. Возле нас дом – барак. Наутро пошли, они все замерзшие были. Что там… одна дверь! И то она… А бураны были страшные. Там буран как задует – где-то на месяц, а то на полмесяца. Идет и идет, и все. Потом никак не выйдешь из дома. Снегом завалило, потому что двери делали на улицу открывать, надо было дверь внутрь открывать, тогда можно было <выйти>. Ну, потом, конечно, это делали. Из других домов, те, кто раньше вылезли, приходили тут, откапывали. Вот такое дело было!

Из записей 1990 года

Приходишь в барак, в этот дом, и люди все замерзшие целиком. Хоронили в братские могилы выкопанные. Гробов не было. Сперва были, сундуки у кого там были, хоронили в гробы. Ну, это там на семью если одного, человека два, а остальных так закутывали в тряпки и за ноги… и его в костюме потянул и туда… О, много помирало! Помёрло 60 процентов, как не больше… У нас дома, у нас еще ничего, мы его <сами> строили, а напротив барак, мы встали, там все как один замершие. Топить-то нечем.

Кормили, я не знаю, по 200–300 грамм хлеба давали дитям. А взрослым грамм по 400, и все… Что-то там <неразборчиво> построили, что-то давали как-то… так... готовили. А сперва, как нас привезли, так в земле выкопали такую канаву, котлы поставили и суп готовили. Кормили, понимаешь, там людей. А когда в дома… столовую я даже не помню тогда.

В начале 32-го года я заболел тифом. Тиф был брюшной. Свирепствовал… Там еще через речку был поселок 7-й, там больницу сделали, и я там, не знаю сколько, лежал, может, месяца два. Но я выжил… Там женщины все за мной ухаживали, кормили помаленьку, и я поправился, выжил.

В 32-м году уже даже кое-что посеяли. Вспахали и посеяли пшеницу. Мы с братом, старший брат Петька, ночью пошли колосков нарвали, нашелушили зерно, ну и мать кашу варила.

Из записей 1990 года

Ну, в 32-м году тут тифом проболел. Весна, лето. Немножко как-то оклемались. Стали продуктов побольше давать на семью. А потом как-то… У нас в бараке, в доме, даже не знаю, как его называть, или барак, или дом, он на барак похож. В бараке пять семей жило. Они земляные эти дома, из дерна сделаны. А через дом еще такой же дом, они рядами <стоят>, там пустой был. А туда ссыпали пшеницу. Мы и не видели, когда ее насыпали… Ее приготовили, <чтобы> сеять хлеб. Дожди были. Я тут иду, смотрю… Дождь шел, а там, видать, было замазано глиной, и она отвалилась, и видать, что там мешки. Думаю: «Откуда они взялись эти мешки? Что за мешки?» Я залез туда в дырку эту, пощупал. Пшеница. Я выскочил, вылез оттуда, чтоб никто не увидел, не поймал. Домой пришел, у матери взял сумку, чтоб она не видела, пустую, побежал, залез опять в эту дырку и насыпал полную сумку пшеницы, вылез оттуда – и домой. А потом матери я показал пшеницу. Она: «А ты откуда такое взял?» Она меня стала ругать, поймают еще. Ну, ничего! Никто не знает. Мать наварила пшеницы. Дело хорошее. Вот эту самую пшеницу приготовили для посева и потом этой пшеницей посеяли поля. Вспахали и посеяли. Мы-то что, пацаны? Родители-то работают. Строят все поселки… надо строить, колхозы организовывать, сеют. А наши в колхоз никто не пошел. Отца нету, а без главы семьи не берут...

Ну что тогда? Голод невыносимый, конечно… Что же делать? А в каждом доме был староста. В каждом вот этом доме. Пшеница подошла, уже стала поспевать, ну мы с братом с Петькой, старшим, ночью пошли там недалеко в горы. Там горы, в Осакаровке горы, a в долине там посев… И она <пшеница> стала поспевать, еще не совсем крепкая. Колосков понарвали с ним, привезли домой, пошелушили и стали кашу варить.

Петр Гаврилович Ларин

Анна Гавриловна Ларина (Нюська)

А нас, вообще-то, прислали сюда: мать, Петька – старший брат, Лена была у нас еще сестра, с 12-го года, а Нюська, которая немая, была с 17-го года, а Борис, брат, он был 19-го года рождения, а я самый младший – 21-го.

Когда нас сразу в поселок в Осакаровку привезли, когда нас разгрузили всех, поезд обратно пошел пустой, а Борис сел в вагон пустой и уехал. (Смеется.) Поезд пошел, никто не знал – куда. Поезд ушел в Россию туда обратно, а там он нашел... и приехал к сестре – там у нас сестра старшая, замужем. К самой старшей, Кате. Потом Петька второй, потом Лена, потом Нюська, потом Борис, потом я. Вот он туда… Приехал домой обратно! Сел, даже не знаю, даже там и никто не проверял... Там охрана или что? (Смеется.)

В 32-м году уже решили бежать. Я, Нюська-немая, товарищ, он, наверное, чутъ постарше меня, может быть, одинаково, но, может, года на два старше. И еще он сестренку взял свою пятилетнюю. Ну а мать еще сказала: «Пусть куда хочет, туда бежит», – потому что люди-то помирают с голода. Мы как раз с братом ходили, колоски набрали. Кашу сварили, покушали. Ну, там мать дала где-то 8 рублей. А немой мы написали сестре записку: год рождения, откуда там – с Воронежа, фамилию, адрес...

Ну и ночью… а в каждом доме был староста. Чтоб он не увидел, вышли и пошли в Осакаровку, это 25 километров. И вот мы так идем по дороге, слышим… Если слыхать, что-то топает, значит, верхом кто-то едет – казаки, мы сразу в степь и в траву ложимся. Они проедут, мы потом опять поднимаемся и дальше идем. А так они нас зацапают. Могут и убить… И шли мы 25 километров. Только в 12 часов дня добрались мы до Осакаровки, до станции. Погода такая теплая была, жарко… Там уже навозили лес, палатки. Мужчин с поселков собрали, которые там при станции, для разгрузки леса – поселки надо строить.

Товарищ мой пошел и взял билет до Петропавловска. А моя Нюська пошла тоже, как она немая, и ей дали билет до Акмолы, до Акмолинска. Потом я после пошел. А там спрашивают: «Э, куда ты, к кому ты?» – «А ни к кому». А они не дают... Потому что они бы меня зацапали,.я говорю: «К отцу еду, родителей нет, <за>брали <их>, там озера большие, и там камыш резали они, тал, плели плетни, крышу покрывать, строить дома...», – я говорю. Один комендант стоит: «А ты откуда?» А я говорю: «Отец работает, туда послали его, я хочу к отцу». А он увидел, этот комендант, мою сестру. Он говорит: «Они убегают!» Давай за ней! И меня схватил он, и ее. Тут и товарищ недалеко был – и его. Мы стали вырываться от него. Ну, видать, он не хотел нас держать. Нас бросил. Мы разбежались – там лес разгружен, много чего... Мы туда забежали и схоронились… Сколько-то времени, должен поезд подойти…

Через час поезд подошел, и мы – раз туда, к поезду, подбежали к вагону, а нас не пускают. Военный стоит, говорит: «Сюда нельзя! Вы тут давайте, вот рядом вагон, туда садитесь». Правда, мы пошли, и там нас пустили, и мы сели.

Мы ехали... Не доезжая Акмолинска, билеты проверяют. У меня-то билета нету. У них-то билеты есть. А я на верхнюю полку залез, там казах лежал. А потом он мне так пальцем показал, сказал мне: «Иди за спину мне ляжь». Я пошел и залез к нему за спину, я ведь маленький – меня не видать. Проводники не заметили. Когда приехали в Акмолинск, у товарища билет, а я-то там лежу за спиной у него <у казаха>, а Нюська-немая – билет, а у нее до Акмолинска билет. Они ее высаживают, а она не идет, они ее высаживают, она кричит, они все равно ее тащат. Думаю, заступиться – и меня уберут. Ну что делать? Думаю, ладно. Пускай ее оставят, а я поеду дальше. Ее так и ссадили, и мы тронулись, поезд пошел…

Не доезжая Петропавловска, казах слез, а там парень молодой русский сел. Смотрит – я там лежу, он спрашивает: «Куда ты едешь, откуда?»Я рассказал, что нас выслали всех, родители померли, я один остался и еду к сестре в Россию, если доеду. Он спрашивает: «А что у тебя есть? Бумажка?» – «Какие бумажки? Никаких бумажек нету, что там бумажка...» Ну, он сказал: «Я напишу тебе бумажку. А ты один едешь?» – «С товарищем еду. Со мной парень». Он говорит: «Ну, потом скажите…». Когда в Петропавловск приехали, я слез, он слез. Он мне ничего не сказал, и я ничего ему… Я думал, он, наверное, скажет… Напишет мне. Пойдет там где-то…

Потом наутро я обратно увидал этого парня, я ему говорю: «Дядя, вы хотели мне бумажку написать, что мы беспризорники». А он говорит: «Что ж ты мне сразу не сказал». Я говорю: «Откуда? Я думал… вы сказали, что напишете». – «Ладно. Ты постои тут, я сейчас». Не знаю, куда он пошел. Видать, активист, тогда работали активисты-комсомольцы, бригады, наверное, ихнии... Там где-то, наверное, у них кабинет есть или где там? Куда он пошел на вокзале? Потом минут через 20 приходит и дает мне бумажку, в бумажнике там бумажка – печать круглая и мелко написано... A что я? Я в букваре-то не могу читать… Прочитать бы его, взять тот <текст>. Сказал: «Покажите бумажку начальнику станции – они в красной фуражке ходят». Я говорю: «Я знаю, я ж при станции в России жил». – «Покажете, она вас посадит». У меня было 5 рублей, я отдал ему. Он взял. Тогда 5 рублей – это дорогие деньги были; и товарищ, там у него было 3 рубля, дал. В общем, восемь рублей мы и отдали. Взял.

Лежим, ходим в Петропавловске на вокзале. Туда сходим, где присядем, там спим. А на третий день товарищ мой… Я и забыл, как его звать! Он говорит: «Василий, да сестра твоя-то здесь!» – «Как здесь?» – «Здесь! Ходит по вокзалу туда-сюда, как Чапай». А сестра всегда говорила: «В чопу вас всех», ну пошли вы вроде. «Пошли!» – «Пошли!». Приходим. Точно, она ходит! Встретились! Видать, поезд шел опять в эту сторону, и <она> села, и довезли ее до Петропавловска.

Мы потом пошли к начальнику вокзала, показали <бумажку>, она посмотрела, сказала: «Поезд подойдет, вы только там сидите в этом месте» – она указала где. – Поезд подойдет, я вас посажу». И поезд через пару часов пришел. Она пришла и посадила в вагон и проводнику сказала: «До Челябинска. А там им пересадка. Скажите <им>». Доехали до Челябинска. Мы пересадку сделали. Она <проводник> сказала: тут. Потом я пошел опять к начальнику станции, показал ей <бумажку>, она сказала: «Через 2 дня будет поезд идти в сторону Воронежа. Посадим».

Ну, лежим на улице – уже тепло было. Ночи теплые. А сестра ходила... то полотенце обменяет… А тогда, в те года 30-е, возле вокзала продавали. Там киоски, базарчики были... Ну и как-то на второй день вечером, уже ночь, устали уже, легли и лежим, уснули мы. Какой-то поезд, видать, шел. Мы-то не знали. А она… не спится ей, она-то старше... Она смотрит – поезд идет, в направлении идет туда… значит, туда, только не назад, только вперед ей надо! (Смеется.) Ну, она нас будила: «Вставайте, поезд!» А мы спим и не встаем – это мы потом узнали. Она, видать, будила нас будила, а мы так и не встали. Она тогда плюнула, села на этот поезд и уехала. А мы, когда проснулись днем, смотрим – а где ж она, Нюська, куда ж она делась? Давай тут по базарчику искать ее, пошла, может быть, там где повыпросить хлеба, там дадут… Нигде нет ее. Не нашли. А в этот день должен поезд в 12 часов подойти, на котором нам надо ехать. И вот мы и туда, и сюда. Нет ее. Пропала. Куда она делась? Уже поезд подошел, она, начальник станции, посадила, а ее все нет и нет. Скоро поезд будет отходить. Ну, нет так нет. Ну и уехали без нее. Понятия не имеем, где она. А она ничего не говорила, она только на руках… по губам понимаешь что. Что-то ей говоришь, а она не хочет понимать... Я по губам-то ее, я понимал…

Едем мы в товарном… В поезд посадили, «Максим Горький» назывался, товарный вагон. Эшелон. Вагонов несколько товарных, и людей туда сажали. Тогда не хватало, наверное, пассажирских поездов или бог его знает что тогда было… Посадили. Мы ехали, дверь открыта в вагоне. Так мы дорогой в вагоне просим хлеба кусочек, нам дадут – вот так мы питались. А так откуда? У нас ничего нету.

Приехали... сперва станция Липецк, город, туда мы попали, а оттуда пересадку мы сделали, и тут мы вскорости опять на поезд сели, и привезли нас в Грязи, а нам в Добринку надо. Там 50 километров от Грязей – Добринка. В Грязях надо пересадку делать. Пересадку сделали мы. В этот день мы, наверное, и уехали. Пошли на вокзал к начальнику станции, он <справку> посмотрел и сказал: «Хорошо, поезд подойдет, и я вас посажу». Поезд подошел, мы до начальника, а он нас повел в вагон служебный, прям вперед, где паровоз стоит, где багажные вагоны стоят. А там кондуктор, не знаю, старший по вагону или что: «Чего вы тут сидите?» А я рубашку снял, думаю, осталось рядом – тут уж 50 <километров>… Была в запасе одна рубашка, и я одел ее. А он говорит: «Убери рубашку, вшивый тут». Взял нас и из вагона высадил, а поезд сейчас отойдет. Мы обратно до начальника. У него какая-то волокита, какие-то неполадки. Но все-таки он нас обратно забрал, привел туда и сказал: «Не трожь их! Вот доедут до Добринки, ссадите. Не трожь их!» Ему <кондуктору> некуда было деваться, и он опять нас посадил.

В Грязях мы сели и поехали. Места уже знакомые. Через час мы уже были в Добринке, слезли, а возле станции школа, где я учился в первом классе. Вышли, тут походили. А товарищ мой живет от нас, от Добринки, 7 километров, в деревне – Мазейка называется. Я туда ходил еще, там какая-то родня была, а у них сад большой, мы с <братом> Борисом ходили за яблоками туда.

«Ну, пошли, дорогу я покажу». А он с сестренкой. Девочка так мучилась дорогой. Понос на нее напал – кошмар какой-то был, но кое-как успокоилось. Я их повел через поселок… А сестра <Катя> сбоку, в конце поселка живет. Ну и так идем по улице, вышли на улицу, где сестра живет. А тут стали проходить… жила тут мать-крестная. Когда меня крестили… это отцова сестра. А та семья Лариных... Нас-то выслали одних, а ту семью брата <отца> на хуторе… он заболел, его не выслали. Ну а дети бегают, ну сестры мои, они угадали меня, но я не остановился и пошел – через 4 дома уже сестра живет. С товарищем, вместе мы втроем идем. Подходим к дому. Дверь… Все закрыто. Правда, сарай открыт. Рубашку, которую я снял, в тот сарай бросил. Я говорю: «Давай я вас провожу». Я вывел их из поселка на дорогу. «Вот по этой дорожке пройдете 7 километров до деревни Мазейки». И они пошли. Я их потом больше и не видел...

А сестра, оказывается, было воскресенье, ушла к родителям мужа. Пришли попозже к вечеру. Приходят, а я тут. Обнялись, поплакали. Пришли сестры, брат двоюродный Сенька. У них <семья Василия Сергеевича, его дети> брат старший был, второй брат, сестра, еще одна сестра Мария, Клава и Сергей-младший, с которым мы ходили вместе в 1-й класс.

Мы ходили с ним в школу, когда еще жили на хуторе, когда нас еще не выселяли. Так идем в школу, а поселок километра два-два с половиной. Пешком идем по поселку, по улице до станции, там школа. А те, которые с нами учились, два... Лохмачек его звали... У нас всегда скандал в школе. Они тоже в первый класс ходили – два друга. Всегда дрались, схватимся, и пошло лупасить. А они не могут нас с братом побороть… У них старшие братья тоже <есть>. Им скажут, а они приходят, и нас всех изобьют, и всегда мы в крови ходили, в школу идешь в крови и из школы. А этих, которые с нами в одном классе учились, мы идем из школы, так мы его потом это… начинали обратно… Начинает придираться… и мы начнем… Но бить не били, а так душили… (Смеется.)

И в 32-м <году> я прибежал. Учебный год не начинался. Ну и сестра как-то один раз заходит и говорит: «Вася, надо, наверное, ходить милостыню просить…» А голод был невыносимый 32-й, 33-й год. Повыселяли всех, раскулачили да повыгнали, а работать-то некому. Без хлеба что? Говорит: «Надо ходить, а то кушать нечего у нас». Ну так мне тяжело было на душе, вообще, все комком сжалось… Ну, все, пришлось идти. Пошел я на второй день. Она сумку мне дала… <неразборчиво>. Ходишь, просишь, кто-то там даст, а другие говорят: «О, кулаки тут приехали! Ремнем дать». Я ходил, побиралсяпо этой деревне, и другая деревня недалеко. Туда проходил. Борис <брат> ходил, но очень мало. Редко как-то. Как-то один раз в другую деревню ходили вдвоем, просили. Ну там кто свеклу даст, еще там что-то… А хлеб-то пекли – голод у всех – из травы или из каких-то отрубей сварят что-то. Ну, давали немного. И вот так вот я <побирался> целый год…

Потом учебный год опять начался, опять в первый класс. Вот в 31-м выслали, в степи в Казахстане никаких школ не было, домов-то не было… А туда прибежал – пошел в школу, опять в первый класс.

В 32-м (на самом деле в 33-м году. – Примеч. авт.) опять первый класс закончил. Но у меня по русскому очень плохо было. Страшно плохо. Я как-то писал, надо «о», а я наоборот «а» пишу. Если «и», то я «е». Диктант откроешь, глянешь, когда учитель принесет... В 32-м (на самом деле в 33-м году. – Примеч. авт.) опять первый класс отучился, а отец еще сидел… Как-то одно время они... телок, теленок небольшой, приболел, то ли жрать нечего ему было, не помню. Они <сестра Катя и ее муж> его прирезали. А так нет ничего, ни картошки, ничего. А там Андрей, тоже какая-то родня наша по той тетке-крестной, а у него рига, а в риге ларь. Новый. <Мой> отец купил его. Очень большой ларь. Ну а тут раскулачивание, и его заберут, зачем это надо. И он <отец> его ему отдал: «Забери его!» А он <Андрей> в этом ларю, в риге, держал картошку. Мы как-то узнали – там бегали. Мы с Борисом: «Что? Пойдем?!» А это через три дома. По огородам сзади шли. А она соломой крыта, эта рига. Она высокая такая! Строились такие риги. Строили, а потом соломой обкладываются, такими кусками. Мы давай раздвигать эту солому, дошли до ограждения, там клетки, где плетень отодвинули и пролезли. Ларь открыли, где картошка, залезли, а крышка возьми и прикройся! Упала, и щеколда накинулась на петлю, и крышку не откроешь. Вот дела! Борис тогда говорит: «Вась, дай спички посмотреть». А там солома. А я говорю: «Не надо. Солома загорится». Я ему не дал зажигать, а если б зажег, то, конечно, мы б… А зять ждет нас. Нету и нету. Что такое, нету?! Что случилось!? Ну и тоже так пошел туда, подошел сзади риги. Видит, мы все расчистили. Тут все голо. Он кричит: «Вы тут?» Мы говорим: «Мы тут» – «Что такое?» – «Крышка нас прикрыла». (Смеется.) Он крутился-крутился, пролез. Он открыл нас. Картошки там взяли сумочку, не так много – сумочку, может, с ведерко. Мы потом вылезли в дырку, а он никак не мог вылезти. Он-то здоровый. Итти! Мы такие вот, как Васятка <Подьячев>. Я ростом вообще был маленький. Мы его ждем. Наконец он пришел. Говорит: «Застрял, не могу вылезти». То мы застряли, то он застрял! (Смеется.) Но мы потом покушали – картошка, мясо сварили…

Это уже было в 33-м, летом. А в 33-м году отец освободился. Ему <его> «тройка» судила, 3 года дали. Он был в брянских лесах. Пришел…

У нас еще, я не сказал, Лена тоже бежала с Казахстана. После нас. Тоже в Акмолинске в детлаге <была>, а потом ее выпустили, и она пришла. Она потом тут работала на элеваторе, потом картошка у них была посеяна, убирали, и она простыла. Потом она заболела, лежала в больнице. Что поделаешь?

А сестра-то немая, она как села на поезд, а этот поезд в Москву. Она им бумажку показала, что в Воронежскую область. Они ее в Воронеж, в общество немых. Хотели учить ее, а она сказала: «В чопу вас всех». И села и уехала, или ее посадили, я так думаю, ее, видать, посадили, а Добринку она, мне кажется, проспала, и она проехала. И я так понял, что она попала на станцию Поворино, а это узловая станция, не доезжая Волгограда. С Украины, с Харькова <поезд> Москва – Волгоград. От нас где-то 250 километров от Добринки. Она туда доехала. Там ее ссадили или что. И в общем, в конце концов она опять вернулась в Казахстан, в Осакаровку. Как она вернулась? Понятия не имею! Видать, она приехала в Осакаровку, смотрит: Осакаровка, она угадала ее. Слезла и домой. Там 25 километров. Она, может, на подводе, на чем-то она доехала до дома. Приехала туда, и тогда мать нам написала, где она и как она туда попала. А она, оказывается, сказала «В чопу», сама села на поезд <в Челябинске> и не стала нас ждать: «Вас и не дождешься, когда вы встанете». Села – и напрямик поезд ее в Москву присобачил. (Смеется.). И вот такое колесо, вот попала она. И она обратно вернулась в Казахстан.

А сестра Лена заболела, лежала. Не знаю, в больнице она лежала, наверное, или что… И тут отец освободился. И тут вскорости она умерла, сестра моя. Похоронили ее.

Отец теперь говорит: «Надо на работу – работать, дочка-то <Катя> не прокормит нас». Ну что? «Пойдем!» Пошли я, Борис, отец и ребята те, двоюродные. Приехали в коммуну, <так> называется, в деревню. Или как раньше коммуны были, организованы сперва коммуны, не колхозы, а коммуны. Тогда еще Ленин говорил, что коммуны нужны… Постепенно надо… А так, вообще, как колхоз, но называли их коммуны. Ну и отец устроился на лошадях воду подвозить, а нас свиней пасти. Там много свиней. Выгнали мы с Борисом, пасем. Там поле, как раз хлеб уже скосили, свиней пустили на поле, а вечером надо свиней сгонять во двор, на конюшню, в свинарник. Когда пригнали туда, посчитали, свиней-то не хватает. Много. Они там где-то лазили. Лазили, а бог его знает, где были. (Смеется.) А отец когда узнал, что мы свиней не загнали всех, где они бродят, бог его знает, говорит: «Надо бежать, иначе обратно посадят. Скажут специально тут вредители…»

И ночью мы поднялись – и в другую сторону. Отец повел нас в другую коммуну. Там сад. Одни яблоки растут. Садоводство. Туда пришли перед утром. А народу там… Поволжье, тогда голодовка была в Поволжье, тогда в 33-м <году>, страшная. Там семьями сидят на земле в поле. Отец говорит: «Я пойду похожу, спрошу, узнаю». Пошел. Потом приходит, говорит: «Нашел! Товарищ попался». А товарищ – знакомый, занимается подхозом: картошку сеет, помидоры, огурцы выращивает. Как подхоз. Уже огурцы есть и картошка, и помидоры уже поспевают. И <мы> туда собирать. Он нас взял, принял на работу: помидоры собирали, огурцы собрали, картошку… еще не копали. Мы зажили тут хорошо. Картошки навалом. Варим и парим. Помидоры, огурцы… Жизнь пошла веселая. Тут мы так пожили. Потом уже картошку выкопали, убрали. Отец говорит: «Надо тебе в школу, а я пока поработаю. Надо еще просо скосить, овес. Косой косили. «Там еще подзаработаю пшена, проса». А просо заработает, <и> потом можно обрушить пшено. «Хорошо!»

Там мы <о нем> и не слышим. Он работает. Никогда не приходил. Может быть, сестра <Катя> знала, а мы не знали. Мне надо в школу, опять в первый класс. Или я еще не ходил? Или во второй пошел? Или подготовительный? Я по русскому-то не сдал… Опять, наверное, в первый класс.
Ну и как-то... озеро недалеко уже застыло, и мы туда пошли кататься на льду. Мы с Борисом и братья Сергей и Иван <двоюродные>. На одной тут улице это озеро. И уже темно, так стемнело. Мы ледяшки там катаем. Подходят эти двое, спрашивают: «Ларины здесь?» – «Есть» – «А Гавриловы Ларины дети?» – «Есть» – «Пошлите». «Что-то, брат, значит, случилось».
Оказывается – приходим, а там уже две подводы стоят. Ага! И грузить вещи. Какие вещи? Куда вещи? Откуда у нас вещи тут, когда нас раскулачили? Тут никого нету. К сестре сбежали. Какие вещи? Собирайте, опять выселяют. Кошмар какой! Борис сразу <говорит> : «Я сейчас на двор схожу». Вышел и нету. Потом я вижу, что долго его нету, значит, он сбежал. Думаю, я тоже схожу на двор. А они: «Где брат?» – «Как где, он же вышел. Нет его. Тут он где-то». Они меня так и не отпустили.

А сестра плачет. Она валенки мне дала, кусочек хлеба. И все! Больше ничего нету. Вещи! Две подводы! Ну и все, нет <брата> и нет. Они <говорят>: «Поехали!» Меня одного. Сами сели на подводу впереди и болтают. А меня на эту <на другую подводу> посадили. Лошадь та идет, а эта за ними идет. Приученная так. И я думал, думал и не слез, я мог бы слезть и уйти. Натура такая у меня. Не мог я слезть!

Приводят на станцию. Те же цейхгаузы, а там народу уже набито! Уже народ со всех поселков, с других деревень. Обратно, второй, как говорится, этап. Второй план, что ли, у них выселять обратно? Опять нашли каких-то еще кулаков, бог его знает, понимаешь, каких. Ну, открывают… Меня взяли, вывели и открывают ворота и туда. А там полно народу: женщины, дети. Женщины меня спрашивают: «Мальчик, а где твоя мать, отец?» «Да нет у меня никого, ни матери, ни отца». – «Как?» – «Один». – «Ну, где ж твои?» – «А нас выслали в 31-м». – «Как фамилия?» Я сказал. А те говорят: «Так это Ларины, <которых> в 31-м году выслали? Да?» – «Да, в 31-м в Казахстан». – «Мать где?» – «Там мать, в Казахстане, я вот оттуда сбежал». Ну, женщины, конечно, плачут. Я кое-как пробился назад в угол, туда сел на пол и сижу.

Не знаю сколько… дней пять, наверное, прошло, но не больше. Опять: «Выходи!», читают... «Выходи!» – по списку. «Фамилия такая – выходи», ну семьями. Тут, оказывается, уже эшелон стоит, и загружают людей. Всех с цейхгауза вызвали и посадили, а там цейхгауз не один ведь, несколько подряд там набито народом... отсюда уже всех посадили в вагоны. Заходит: «А чей мальчик сидит? Чей это мальчик? Ты чей?». Я сказал: «Ларин». Тот спрашивает: «Где ж его <родители>?» А там один, мы с ним… говорит: «Это Ларин». «Давай тогда!» А оказывается, они отца, а он работал в коммуне, оттуда его забрали в милицию, в КПЗ. Он <там>, наверное, сидел. А когда они тут: «Чей мальчик?», я сказал фамилию. Они между собой… оказывается, они сказали: «Отец тут его». Наверное, <они> с милиции. И мне <говорят>: «Пошли!» Открывают вагон, а там, оказывается, отец... Схватились и поплакали. Плакали-плакали, ну что плакать, плачь не плачь… Но опять вместе!

Загрузили, и поезд к утру тронулся, этот эшелон. Куда везут, тоже никто не знает. Ну, открывают форточку. Форточка открыта небольшая, там решетка, так видать. А старики, пожилые-то, они определяют, церкви стоят, как стоят кресты, и определяют, где север, юг, восток, где запад – говорят: «На север нас везут». По крестам, я-то не понимаю... Я даже не спросил, как кресты стоят, хоть определить. И точно: Москву проезжаем, Ленинград. Нас везли по Мурманской дороге.

Из записей 1990 года

Везли нас, на улице холодно. Там уже на севере вообще холодно! В вагоне-то не холодно… Понатопили печку-буржуйку. Такой уголь антрацит… Так нагрелось, что мы думали, вагон вспыхнет. Уже не знали, что делать, воды нет, а поезд идет. Потом остановились, давай стучать. Открыли, конвой: «Что такое?» – «Вот такое дело!» Взяли затушили и уголь у нас забрали, чтоб больше не топили. (Смеется.). Но потом на вторые сутки дали нам опять…

Нас довезли… Еще не довезли до места, на одной станции, даже не знаю какой, в баню всех. Вызывали партиями людей. Обмоют, помоют. Все барахло – рубашки, все в жаровню. Раньше все жарили. Вшей-то навалом – выводили. В жаровню – все туда. И шубу, дубленки, у нас они шуба назывались, а сейчас дубленки, шубочка такая, – так когда из бани ее вытаскивают, белье туда и шубу <кинули>, так они эту шубу так скрутили, там жара, температура 100 градусов. Кошмар какой-то. Одели отцу, вот так <руки> торчат.(Смеется.) В феврале месяце это было! Опять в вагоны и дальше.
Довезли нас до города Сорока, это сейчас он Беломорск. Это Бело-Балтийский комбинат… это канал строили когда. ББКа назывался – Беломорско-Балтийский канал. Заключенные строили, 3 года там они этот канал делали. А как раз в 33-м канал закончили строить, пустили его. А бараки, которые остались, где заключенные жили, оттуда заключенных, видать, в другие места отправили, а нас туда, в эти бараки пустые. Мы приехали в Сороку ночью, наводнение было Беломора. Вода стояла. Залиты были колеса <поезда> так немножко. А потом наутро вода спала. Нас на лошадях, на санях, зимой это было, через лед, через канал на ту сторону. Там бараки и туда нас. Эшелон разгрузили, и всех потом в бараки.

Так видать… с барака так смотришь по каналу туда, откуда Беломор начинается, этот канал – там звезда большая такая построена. И где-то с месяц жили…

А потом стали отбирать мужчин, ну и женщин таких крепких незамужних, молодежь и мужчин всех в тайгу отправлять – строить поселок. А когда забирали отца… я-то один. У меня нет матери. Я от отца никуда. Они говорят: «Куда этот ребенок?» – «Никуда. Я от отца никуда!» И отец говорит: «Куда? Никуда. Он со мной». – «Ладно». Ну, таких, наверное, штук пять <было> мужчин, которые остались одни со своими ребятишками, с пацанами. А больше никого там, все взрослые из ссыльных.

Сорока… И повезли нас назад обратно, не знаю, сколько километров, может, 100, назад, на станцию Парандово или Кочкома [Прим авт.: Деревня Парандово была напротив Кочкомы]. Я помню два названия. Высадили рабочую силу – и в тайгу. Там транспорт был. Шоссейная дорога. Мы не знали, куда она идет. Мы потом узнали, <что> эта шоссейная дорога идет в Финляндию. Выложена камнем – 100 километров, что ли.

Привезли нас 25 километров в тайгу. Подъехали, смотрим – озеро. Такое здоровое! Ни берегов, ничего не видать, называется Верхний Идель. Привезли, там, оказывается, два барака стоит. Не барака, а два дома двухэтажных, деревянных. Оказывается, там тоже заключенные были – лес рубили, что ли, жили в этих домах... Магазин <был> и столовая большая. Готовили для заключенных. Кормили в этой столовой. Теперь нас сюда пригнали. Тоже в столовой готовили. С котелком идешь, тебе что-то нальют черпачок…

И сразу начали пилить лес, рубить и строить дома. Дома строили на сваях. Из двух квартир, на двоих <на две семьи>. Они небольшие. А покрывать стали дерном. К чурке деревянной ножи приделали и валиком бах, и срезает и получается лист. Этой дранкой покрывали крышу. Зиму все строили. До половины лета уже много домов построили. Уже начали семьи с Сороки перевозить. Это 34-й год.

В 34-м году в середине лета стали семьи вести оттуда с Сороки, соединяли семьи. Все семьи свезли, соединились. Дома еще строили, которые не достроили там, достраивали все. Поселок неплохой, не то что в Казахстане. Пусть и домов не будет, а леса навалом. Можно топить и зимой. Накрыл что-нибудь и живи. Школу построили, десятилетку…

А там... наш этап сюда разгрузили, а один этап разгрузили от станции километров 15, там поселок. А нас 25 километров с этой стороны озера. А еще поселок… но я его не видел, он сзади озера и построен на острове. Почему на острове? Наверное, большой остров. Наверное, мост там сделали. На острове! Чтоб не убегали! Так вот! (Смеется.). Этот поселок назывался Каменка. Оттуда смотреть – мы его не видели, где этот остров. Как море – вот такое озеро Верхний Идель здоровое!

А осенью в школу надо. Тут построили школу, но она не работала – учителей, наверное, подбирали. А сперва надо в школу... Какая-то женщина, молодая девочка, она грамотная или что <преподавала>. Нас собрали <спрашивает>: «В какой класс?» – «Откуда я знаю?» – «Ну в какой класс?» – «Я уже в 1-й <класс> три раза хожу». (Смеется.) «Давайте в третий!» – все <говорят>. «Ну, давай в третий! Пошли в третий!» И в третий класс пошли учиться.
Озеро такое здоровое, тут рядом от нас остров небольшой, и живут в этом озере тюлени! Откуда они попали? Наверное, ледниковый период был, и так они попались с океана. Так плавают, носы… <неразборчиво> трясут. Интересно. Тюлени… Никто не знает. Говорят, что когда-то был ледовый период, и они попали сюда, в это озера. И маленькая речка выходит из этого озера, и впадает какая-то речушка... Мы как-то пошли, ребята все, человек пять пошли по озеру по берегу в тот конец. Шли-шли долго – речка…

Поселок был построен, семьи перевезли с Беломорска сюда. Нам дали с отцом дом на два хозяина, на две семьи, тоже наши знакомые были оттуда с России, с поселка Мазейка. Их фамилия Титовы. Они втроем и дочка маленькая, лет 5-6, Лушка ее звали. И я как-то ходил, бродил по лесу, и в одно время я вышел на шоссейную дорогу, километров, наверное, четыре я прошел. Вышел, а там поселочек небольшой, несколько домов. Какой-то большой сарай, амбар. Цейхгауз такой. Там хранили овес, зерно. Раньше ведь на лошадях ездили, машин-то не было. Транспорт основной был лошадь, и для лошадей специально овес завозили много. А этот цейхгауз на сваях высоких, потому что болотистое место. Ну, я пришел, посмотрел. Подошел к этому цейхгаузу, к амбару большому... Внизу доски. Он же загражденный снизу, на сваях. Я доску так отодвинул, глянул, а там полно овса! Овес! Годами туда его ссыпали, там заключенные раньше были, и он просыпался через пол постепенно, понемногу. И за эти года там целая гора этого овса <образовалась>. Я пролез туда под низ, а у меня была сумка, всегда с собой берешь грибы собирать, и насыпал в эту сумку овса. Завязал, вылез, посмотрел – и в лес, тут сразу лес, и домой. Домой пришел. Вечером отец с работы пришел, я ему показал этот овес. Он говорит: «Вот это дело! Теперь мы заварим… киселя сделаем. Будем питаться лучше». А то голодные! И что сделал отец? Он взял два чурбака. Отрезал два круга и вбил в эти чурбаки проволоку или гвозди, скобы. Часто-часто, всю площадь на этом кругу. И на втором кругу так же. Сделал он жернова. И мы стали… насыпаем туда и крутим, мелем овес. Мука, мучица немного. Он потом в кастрюлю овес перемеленный, разбавил водой теплой, корку хлеба туда, чтоб оно закисло. Первый раз постоял он <кисель> сутки. Она закисла. Потом добавили еще воды. Я смотрю, как он делает. Отец взболтал все, и процедили через марлю. Шелуха осталась, ее выбросили. Потом на огонь и стал варить, пока она сварилась. А потом видать, когда кисель уже готов, сварился. Он сварился, по чашке его разлили. А он такой застыл густой-густой! Вот мы тут покушали, капитально поели! И я стал готовить овес. Молол, заквашивал. Пока отец придет, у меня закваска постепенно идет. Он придет, я уже кисель наварю. Он покушает. Что там?! Голодные. Он ведь на лесоповале работал. Давали рабочим 400 грамм, а если мне – 200 грамм <хлеба>. Что есть? Ну, суп там давали немножко. Больше ничего не давали. Если б был сыт, хоть давали б вдоволь кушать, так жить можно. А так люди голодные… И я все время так…

Одно время соседи в другой квартире, родители Лушки шести лет, они говорят: «Пускай Васятка возьмет ее, и она там тоже наберет овса». Думаю: «Ну ладно, возьму, посмотрим». Ну, раза два мы с ней ходили, и потом нас попугали. Видать, увидали нас. Они и сами не знали, что там есть этот овес. И давай нас пугать, что «посадим вас, будете сидеть!» Мы плакали-плакали. Они нас пугают. Мы-то маленькие, что там. И потом нас отпустили, и больше мы не ходили. Кончилось это питание наше. Было очень тяжело, как кончился этот овес.

А потом в начале 35-го года пришло постановление или указ Сталина, что все высланные <одной семьи> в разные места соединить, кто куда хочет ехать. Вот наша семья в Казахстане, а сами мы в Карелии, а у других в Сибири, у кого на Урале, у кого на Севере… Соединить разбросанные семьи.
Мы пошли к учительнице-немке, и она написала заявление. Надо заявление написать в комендатуру. Заявление написали и переслали в районную комендатуру. Находилась она от железной дороги в другую сторону – туда к Сороке 60 километров. Там была комендатура районная. И нам оттуда приходит бумажка, что собирайтесь и приезжайте в комендатуру. Бумажка пришла, ведь поселковый комендант так не отпустит. У них там договоренность. Поселковый комендант тоже написал: «Езжайте!» Нас снимает с учета и нас отправляет. И мы пошли за 25 километров до станции. А в это время с России сестра <Катя> выслала нам денег 20 рублей. В поселке нам деньги не дали. Говорят, что «получите на станции Парандово» – «Хорошо, там так там». И пошли мы. Где проехали, где пешком. Как попадет. В общем, мы добрались до станции.

Обратились в заезжий дом. Отец говорит: «Надо сходить на почту получить деньги». А на почту пошли, они говорят: «Нет, мы не можем. Надо в поселке получить деньги». – «А там нам не дали!» – «<Пусть> комендант вам напишет, что вы уезжаете». Какую-то бумажку. Что делать? И я пошел обратно в поселок. 25 километров обратно. В общем, я шел и бегом бежал, так отдохну и обратно... Пришел обратно в поселок и к коменданту, а был выходной день – воскресенье. В конторе не работали, закрыто. Я домой <к коменданту>, так и так, сказал ему, что надо написать бумажку, что мы освобождены, выписаны из поселка и уезжаем. А он говорит: «Я не могу сейчас написать, выходной день. В понедельник придете, напишу». – «Я не могу. Я ведь уже там… Туда я ушел на станцию Парандово и обратно прибежал», – и стал плакать, чтоб он дал нам разрешение, написал, чтоб нам деньги на почте отпустили. А жена его стала ругать: «Что ты делаешь, это ребенок! Напиши ему, да и все там». Потом он написал – и я обратно.
Обратно уже темно. Уже скоро ночь. Бегом, бегом, где бегом, а где пешком. Бежал, и где-то между нашим… поселок назывался Верхний Идель, а между Иделем и станцией еще один поселок был тоже со спецпереселенцами. Вечером, тут было уже темно, меня задержали... Милиция: «Откуда ты бежишь?» Я говорю: «Так и так, что мы уезжаем в Казахстан. Вот с комендатуры бумажка. Вот нас выписали с поселка, едем. Вот справка на получение денег». Но они меня задержали, и потом, видать, они, наверное, позвонили в поселок к коменданту на дом, телефон там был или как: «Тут мальчик. Говорит, что он ваш, а сейчас уезжает». Видать, он <комендант> сказал, что да, они уезжают, и меня потом отпустили. И я бегом. Пришел я обратно уже тёмно. Я пришел и ходить уже не мог. У меня ноги отекли. Может, я бумажку и отдал отцу… Я как лег, я два дня не мог подняться. Ноги отекли. Он <отец>, правда, деньги получил. Отдали они.

Через два дня мы поехали в районную комендатуру. Надо ехать назад в сторону Сороки. Сейчас Беломорск называется – там 60 км комендатура районная. Приехали туда к коменданту. Отец пошел показал документы. Он <комендант> все написал, оформил и сказал: «Теперь езжайте до Медгоры». Станция, городок, что ли, это не доезжая Петрозаводска. «Там пересыльный пункт, зайдете туда, они посмотрят, отметят и дадут вам литер. И вы свободны ехать в Казахстан».

Мы приехали в Медгору, слезли, узнали, где пересыльный пункт, а он недалеко от вокзала. Пришли туда. Отец обратился, ему сказали: «Ждите!» Они бумажку взяли <и сказали>: «Ждите, потом мы сообщим, когда…» В общем, сидим мы. Никакого слуха-духа нету. А тут столовая. Народу очень много на пересыльном пункте. Повар выходит и говорит: «Кто хочет картошку чистить, приходите». А мы ж голодные. А там и покормят. Отец говорит: «Пойдем почистим, а потом нас накормят». И правда, мы ходили часто в столовую и чистили. Нас кормили, еще и селедки давали с собой. В общем, нас продержали месяц в этом пересыльном пункте.

Потом один день вызывают, фамилии называют: «Выходи с вещами, выходи с вещами». Вот и нас вызывают: «Выходи с вещами». Какие вещи? Ну что там? Сумочка карманная. Вышли, а там, оказывается, стоит конвой кругом. Стой и не шелохай <непонятно, видимо: не шелохнись> и ни туда, ни сюда. Ни в сторону метр, ни туда. Там человек, наверное, 20 таких вызвали. Мы ходили свободными! Мы могли вообще сесть и уехать без этого документа, зачем он нам? По этому городу <свободно> ходили. Они потом в строй, вперед и повели нас на вокзал, на станцию. Приводят, <а там> вагон, оказывается, это столыпинский вагон. Я знал его, потому что в России же я жил при станции. Столыпинские вагоны мы знали. Решетки, там каждому отдельная клетка. Зверинец. В вагоны посадили, каждому по клетке отдельной. Воды дадут попить и селедочку, селедку, и все. Лежишь, а к стене головой не разрешают ложиться, сюда <головой> к клетке, к проходной, к коридору, чтоб сюда мы головой лежали.

Ну и тронулись, поехали, повезли нас. Приехали в Ленинград. Говорят: «Ленинград». Проехали, потом остановились, сколько-то простояли… Потом сказали: «Давайте, выходите по порядку». Оказывается, там уже стоит «черный ворон», машина, так ее называли «черный ворон». Она вся закрытая. И нас посадили в «черный ворон». Ребята говорят: «О, подогнали вон "черный ворон"». <Они> знали. А куда везут, бог его знает… А когда до места довезли, когда стали высаживать, оказалось – тюрьма, Петропавловская крепость.

Из записей 1990 года

Они, правда, как привезли нас в Ленинград, когда нас сажали в «черный ворон», а меня не пускают, не берут в тюрьму, <говорят>: «Не положено, надо в детдом». А я никуда, я кричу: «Никуда я от отца не пойду!» Ну, они потом говорят: «Ну ладно, пусти, пускай подыхает там». Ну а там такие, видать, оторви голову воры или кто, они говорят: «Ты не ходи! Не оставайся <в детдоме>, если останешься, тогда своих родителей не увидишь». Ну, в детдом увезут, то да се, а потом где ты… концы не найдешь. Я сказал: «Я никуда не пойду от отца, и все». Вот они меня тогда в тюрьму.

И нас туда повели в тюрьму, по камерам распределили всех, где сидеть. Вот мы сидели где-то полмесяца, а потом через полмесяца нас перевели в подвал, в нижний этаж в подвале, с отцом. Не знаю, почему сделали так. Там стена, тут двери, двери, вход – все, железная решетка из толстых прутьев. Туда нас привели, там уже заключенные сидят. Я не знаю, почему нас оттуда вывели, так мы были на 2-м этаже. И здесь мы просидели тоже полмесяца.

Заключенные меня, как пацана, ребенка, они уважали так все меня. Один раз говорят мне. Ты, говорят, «колеса», там показывают одного, у него забери. «Колеса» – так называли сапоги, хромовые сапоги. Но я на это не пошел…

А через месяц опять вызывают всех. Нас и из других камер. Видать, собирали нас месяц, которые должны ехать в одну сторону, этих людей вызывают, которых надо туда переслать в Казахстан, то в Сибирь. Нас вызвали всех, на улицу, строем и опять в «черный ворон» и на вокзал повезли нас. Опять в столыпинский вагон. Поехали по Северной дороге. Довезли нас до Свердловска, остановились, опять высадили, «черный ворон» – и в тюрьму. А там тюрьма была в церкви. Тоже месяц там просидели. Как бы распорядок такой. Месяц как карантин. Через месяц обратно вызвали нас, в вагон и опять… Нас везли и довезли до Омска. Что-то задержались, часа 3 стояли, больше, а потом нас с этого столыпинского вагона в другой столыпинский, рядом какой-то подошел, и нас с отцом туда пересадили.

Из записей 1990 года

В этом вагоне, куда пересадили нас… там заключенные, которые там сидели, которые ехали, мы так разговорились уже, <говорили>, что в этом вагоне столыпинском едет... вернее, не в вагоне, <а> в тюрьме в Омске сидит эта Каплан с дочкой. А ведь так-то по радио говорят, <что> Каплан сразу убили. Так ведь?! А там не знаю, почему заключенные так говорили: «Каплан там сидит».

В этот вагон нас пересадили и повезли и привезли нас в Петропавловск в Казахстан с Омска. И тут вагон этот столыпинский пошел дальше, в Сибирь, наверное. А нас сюда высадили.

В Петропавловск привезли, постояли сколько-то. «Выходите!» С вагонов на улицу вывели всех и строем повели по городу. Повели. Там крепость Петропавловская, она находится за Ишимом, Ишим, который впадает в Иртыш. Народ, все смотрят-смотрят, как ведут заключенных. Смотрят и говорят: «А почему маленький мальчик тут?»

В общем, дошли мы до Ишима, перешли через мост и там по степи прошли, а там, оказывается, большая крепость Петропавловская. Я не знаю, кто там – или Пугачев, или кто там… Про Петропавловскую крепость писали тогда… когда мы учились… Ну, туда привезли. Мы тоже месяц просидели. Как будто по плану. Месяц просидели, потом вызывают: «Ларины, выходите», – ну нас двоих. Вывели на улицу, посадили на подводу и повезли в город Петропавловск. Привезли в город и в милицию, в КПЗ. Мы там в этом КПЗ просидели семь дней – неделю. Потом нас вызывают, передают нас одному милиционеру и на вокзал пешком. Ни охраны, ничего… вот этот милиционер только.

Привели на вокзал. Они знали. Поезд пассажирский стоял. Как раз время, он должен был отходить. В вагон посадили нас. Милиционер говорит: «Вы не убежите?» – «А куда бежать?» – «Ну, я лягу спать, отдохну». Он лег спать (смеется), ну, отец пошел по вагону просить хлеба. Набрал хлеба, и мы зажили лучше.

Почему мы в Казахстан? Мы могли семью в Карелию забрать. Но тут голод, а в Казахстане, мать уже пишет в 35-м <году>, <что> хлеба навалом, белый – тут пшеницу сеяли. Конечно, мы сюда в Казахстан, хоть хлеба накушаешься. И мы опять поехали в Осакаровку. Мы выехали с Карелии 12 мая, а тут мы ехали 3 месяца до Казахстана. Я забыл, когда мы подъехали, приехали в Осакаровку.

Осакаровка – знакомое. Но за эти года, с 31-го по 35-й, тут настроили помещений, дома, склады. Отец говорит: «Ну, я пойду. Ты побудь тут на станции». Станция такая маленькая. «А я пойду поищу, может какой транспорт пойдет». Ну он так ходил и наткнулся на своего знакомого, на родню. Тоже Ларины. Какие-то… я-то не знаю. А он был там на складе заведующим, завскладом. Доски, лес он отправлял… Он сказал: «Хорошо, сейчас пойдет на 6-й поселок машина-полуторка. Я вас посажу, и вы доедете до 8-го поселка». А ехать через 5-й и 8-й поселок на 6-й. Посадил нас, и мы поехали.

Из записей 1990 года

Ну и пока он ходил, а я… Там какой-то маленький домик построили и отштукатурили мякиной, пшеницы навалом, вот на стене одна пшеница, я ее так наколупаю со стены эту пшеницу и кушаю (мякину зерновых, например, пшеницы, добавляют в штукатурку, глину, чтобы она не трескалась. – Прим. авт.).

Так проезжаем Самарку. Но там уже никто не живет, только одна кузница. А брат Петька там кузнецом. Мы ж не знали, работает он там или как. Мы когда едем, они услышали, машина едет. Им интересно, что машина идет, раньше диво, что машину увидать… Они вышли из кузницы, а мы сидим. Они увидали нас.

И мы… машина так и пошла. Недалеко, километра 2 проехали, может, 3. Мы с ним постучали, машина остановилась. Мы слезли. Остановились там, где я помню, где мы жили, откуда я сбежал, барак этот. Тут кладбище, тут дорога… Мы спрашиваем: «Где тут Ларины, вы не знаете, где живут?» А бабки сидят: «Ларины, Ларины, что-то тут нету таких». А одна говорит: «Да подожди, их перевели на 7-й поселок. Там они в конце живут, кто в колхоз не пошел». А что мать – куда пойдет? Отца нет. Без отца – никогда. «Вон туда!» – показали. «В конце 7-го поселка, – говорит, – туда их отправили». Ладно, с отцом сейчас поселок пройдем, и там речка, и 7-й поселок будет рядом. Мы подошли к речке, умылись, ноги помыли. Я смотрю, а сзади уже брат. Он оттуда сразу бегом сюда. Мы тут собрались и молотобоец, который с братом работал кузнецом, помощник. В одном даже доме живем.

Пешочком поселок прошли в конце… «Вот это, – говорит, – наш дом, здесь мы живем». Из земли сделанный. 4 семьи живут – на 4 комнаты этот дом-барак. Вот мы и собрались все вместе: мать, отец, сестра немая, которая бежала и вернулась, <брата> Бориса не было, когда нас вызвали <в 33-м>, он бежал. Семь километров, <в селе> Мазейка, там родня, он туда ушел и вернулся обратно к сестре.

К осени я пошел в школу тут в Казахстане. В 4-й класс. Проучился… Петьку, старшего брата, взяли перевели работать на Спасский завод – это 40 км за Новым городом <Караганда>. Англичане раньше… английский завод был, а во время революции они сбежали, бросили все золото. Они плавили медь и золото. Его <брата> перевели туда работать. Он и плотник, и столяр, и стекольщик, по всем… А там жили… лагерь беспризорных пацанов. Там их было где-то 3 тысячи детворы беспризорной. За ними ухаживали, ремонтировали им там. Они там из рогатки, пацанье, побьют все, а он <брат> ходит стеклить обратно. И вот такая песня. Отца в Астахов… разъезд, там известковый карьер. Туда его, отца. Он там работал на карьере. А потом он тоже попал на Спасский. Наверное, переписывались, как-то договорились, чтобы перебросили отца туда. И потом и нас забрали туда с 7-го поселка на Спасский.

Отец там воду возил, подвозил бочками, питьевую... или для скота. Он не один возил, там народу много было, которые работали, обеспечивали лагерь. А детвора работала, там цех был, они точили шахматы, фигурки вытачивали и делали шахматы, доски.

А я… это было где-то в 37-м году или в конце 36-го, нас забрали с 7-го поселка на Спасский. Я тут пошел учиться в 6-й класс. Это 37–38-й год, учился. В 38-м <году> я 6-й класс закончил, но опять по русскому… Вообще, русский самое тяжелое, не сдал. Опять оставили на осень, подготовительная – осенью сдавать обратно.

А в 38-м году было на Дальнем Востоке, на озере Хасане… был бой. Там японцы-самураи или китайцы ли напали на озеро Хасан. В общем, воевали там… И в это время, когда это получилось с этим озером Хасаном, лагерь сразу детский распустили. Кого отправили в другой лагерь, а которые ребята более подходящие и работали нормально, тех отпустили домой, по домам. А нас, делать тут нечего, нас в Новый город <Караганда> отправили. Новый город только строился. Он начал строиться, наверное, в 1935-м. Там несколько домов было…

Нас перебросили в Новый город. Там, наверное, квартиры были свободные. Дали, забыл улица какая, центральная улица… проспект Сталина, что ли. Там магазин 15-й, называли его так, его и сейчас 15-м магазином называют. И там на 2-й этаж. Отец и брат работали. А Борис приехал тоже с России к нам в Казахстан.

А я тут, пока учебный год закончился, 6-й класс. А на осень надо мне сдавать. Я на каникулах работал на Шахтстрое. Временно пока работал у брата, вместе с ним. Теперь надо в школу идти, сдавать <экзамен>, сентябрь… 1 сентября учебный год начинается. Я пришел в школу, а там всего одна школа, зашел в зал, смотрю, техничка, тогда уборщицей называли, убирает, пол моет задом ко мне. Я зашел, увидел сразу, узнал девку, девчонку. На 7-м поселке мы вместе жили. Мне стыдно стало, я повернулся и ушел. Не пошел сдавать. Пришел, <говорю> отцу: «Я учиться не пойду». Он говорит: «Ну, ладно, что там! Ты читать знаешь, писать знаешь, считать знаешь, и все! Надо работать!» Как раз такое время, что только начинали… стали подниматься. Ну ладно, работать так работать.

Мы так с братом работали: наверху, крышу надо докрыть. Он и по жестяному покрывал, а я у него как помощником. И как раз 1 сентября пацаны бегут в школу, я вижу, мне так тяжело стало на груди, сердце сжалось, стал плакать. Брат так смотрит… Постепенно, постепенно я стал отвыкать… Первые дни, вообще, тяжело было – охота в школу. Пацаны мои ходят, а я нет…

8 сентября на работу вышли. Доски надо таскать. Тогда все вручную, а мы как ученики – на нас вся грязная работа, то доски таскать, то строгать. (Смеется.) Подходит, я не знаю, кто это, подходит и говорит: «Ребята, – называет – тот, тот и тот. – Надо в районную <комендатуру>». Собрали пилы, лопаты, которые с собой все время. Маляры там были, штукатуры. Всех как были, спецов... «Тут недалеко комендатура, давай. Вот машина». Подогнали машину, погрузили нас и поехали в Старый город <Караганда>. Мужчины-то едут, а потом мужчины говорят: «Что-то не туда едем». Они же знают, где комендатура. Она находилась от вокзала в Старом городе, в Караганде… Это сейчас она в Новом городе. Сейчас-то Старый город развалился, там ничего нет… «Куда везут? Вроде тут аэродром в этой стороне находится». Точно, привезли нас на аэродром.

Один там друг выходит, не тот друг, который с работы нас брал… А это другой выходит и говорит: «Ребята, вы знаете куда едете?» – «Как куда едем? В комендатуру ремонтировать, вот он сказал… вербовщик этот». – «Как в комендатуру?» – «Вот так он сказал!» Ну, тот на него <вербовщика> напал: «Ты почему так сказал?..» «Вы едете в Алма-Ата. Самолет вон стоит. Сейчас разгружаемся и летим в Алма-Ата. Там будете работать! В комендатуре, в НКВД». А там двое… у того жена в роддоме, а у другого – только из роддома забрал свою жену. И говорят: «Что такое?! Никуда не поедем». Отпустили этих двоих, а нас нет, нас в самолет. Какой-то самолет такой пустой, там ничего нет, ни кресла, ничего, видать, скот возили, черт его знает…

Загрузили нас с инструментами, с топорами, у кого чего. И полетели. И летели, не доезжая Балхаша. Брату плохо стало, его начинает рвать, он до того рвал, что он потом лег и больше не мог он. На Балхаш привезли. Там самолет сел, заправляться, что ли, горючим, бог его знает. Мы вышли с самолета, а брата ребята вытащили на воздух, хоть там его продует. С час стояли там, потом опять сели. Самолет поднялся, опять полетел, его опять рвать стало. Я тоже, так вроде крутит. Потом над Балхашом, над озером летели, вроде <я> немножко успокоился. Но так не рвало, но тошнило.

Прилетели в Алма-Ата вечером. Тогда самолеты тихо летали. Это сейчас 2 часа и там. Ночью прилетели. Кто сопровождал самолет, знает все дело, наверное, позвонил куда-то, бог его знает, машину вызывал. Мы тут на улице. Брат лежит и уже не поднимается. Потом пришла машина, погрузили нас. Машина тронулась, как тронулась – его опять стало рвать. (Смеется.) Измучился. Кошмар! Плохо ему, и все.

Провезли по городу. Тепло! Тут в Караганде 8 марта <сентября> утром перчатки одеваешь, руки мерзнут. Там тепло! <неразборчиво> Плакаты во всю улицу протянуты туда-сюда. Лампочки, понимаешь… Мы не знаем, куда везут, где-то по городу. Привезли… проезжаем… Мы тогда в первый раз не знали, <что> это улица Калинина, на углу киоск открытый, яблок навалом. Такие здоровые яблоки – «апорт». Там «апорт» был почти по килограмму раньше. Это сейчас испорчено.

Напротив стадиона, там стадион был, а рядом детсад строили, но еще не достроили его. Туда нас, в детсад, привезли. Разгрузили недалеко от улицы Калинина, где киоски стоят. «Пошлите яблоки покупать!» Пошли. Яблоки взяли, груши. Все дешево. А наутро стали распределять. Строить, достраивать детсад стали. Потом нас перевели в, так называют их, менжинские дома. НКВД-работники там жили в этих домах, а нас в подвал. Там подвалы, там чисто, топчаны наставили, и нас туда, работяг. Под низом мы жили. А на углу НКВД республиканское. Оно и сейчас стоит. Потом стали строить дома. Порядочно домов построили. Потом начинали строить вокзал – 2-ю Алма-Ату. Только начинали. Потом Казахский драматический театр – карта, нарисовано, вот на этой площади, здесь будем строить театр…

В Алма-Ате, конечно, хорошо. Тепло! Красота! Парк Максима Горького. Здоровый парк, капитальный. Там и зверинец, зоопарк. А посередине озеро, это Алма-Атинка протекает, тут она расширена, а на воде с краю ресторан построен. Красиво!

В общем, я проработал... Брат-то год проработал, и все, домой отпросился. Его отпустили, а меня нет. Потом меня ребята взяли в сантехники работать. Плотничать – тяжелая работа, таскать эти доски, строгать их, на 2-й, 3-й этаж таскать. Они говорят: «Что ты будешь… пошли к нам работать!» Я к ним перешел. Туда перевели. С сантехниками я проработал еще год-два. Это 38-й, а в 40-м я оттуда уехал.

Ходили на спорт. Ребята говорят: «Давай будем ходить». Ходили. Физкультурой занимались и в школу рабочую <ходили>. Говорят: «Ты пойдешь?» – «Пойду!» – «Пойдем в 7-й класс!» Я 6-й закончил, вот ходил в 7-й там класс. А в 40-м году я пошел в отпуск, мне дали. Прораб, фамилия Лошников его, дал мне отпуск и сказал: «Ладно, езжай. Отдохнешь и приезжай! Алма-Ата-то хорошо! Что там, в той Караганде?!» Ну, хорошо.

Приехал. Нормально. Все встретили. А их <семью> уже перевели со Степного города в Майкудук в Карагандe. Приехали туда. Ну что? Поговорили. Туда-сюда. «Опять в Алма-Ата?» Я говорю: «Да». Они <родители> говорят: «Нет, никуда ты в Алма-Ата не поедешь! С братом будешь работать!» Ну, давай, конечно! Родители…

Я пошел опять в Шахтстрой к брату <Петру> и с ним работал. Там мастерская по жестяному. Ведра там делали, тазы. На производство надо ведра, бочки, бачки. Брат делал и меня учил. Так я стал... устроился на работу... Что-то мы говорили... «В школу надо...» Я говорю: «В вечернюю, как в Алма-Ата». Потом обратно вечерняя <школа> в Майкудуке, опять 7-й класс! (Смеется.)

Это был 40-й год, и теперь мы с <братом> Борисом… Борис говорит: «Давай поедем в Новый город». Как раз выходной был. Тогда-то отдыхали, кажется, только в воскресенье. «Поедем». Там товарищ его, сапожник хороший. Он просил, чтоб мы приехали в гости. «Ну, поехали!» Приехали… Что приехали?! Пешком – это 10 километров от Майкудука до Нового города. Пришли, посидели, поболтали и бутылку взяли красную… Так, выпили. Я немножко только. И курил я так немножко, так слабо. Пошли в магазин, там один гастроном только и был на углу. Папиросы купим там, вроде появились... Как раз после 39-го года, в Финляндии-то война была. Как раз конец, перестали воевать, появился «Ленинградский Беломор». Я взял 5 пачек… наверное, 6 или 7. И так в руке нес его.

А у меня товарищ, тоже с Майкудука. Он работал в конторе, в расчетном столе. Выписывалась книжонка – расчетный счет, сколько положено тебе за работу, сколько высчитали, сколько подоходного, профсоюз… И ему надоело сидеть эти книжонки выписывать, заполнять. Он говорит: «Я не буду работать, я пойду на стройку траншеи копать». Тогда экскаваторов не было. Под фундаменты копали. Не пускают его. Комендатура! Что сделать? Он говорит: «Я не буду работать, и все». Он бросил. А ему взяли и дали принудработы 6 месяцев. Тут же работать на Шахтстрое, в своей организации. Он работал. Их там человек 30 или 40 собралось на таких принудработах. Там зону небольшую сделали и их туда водили. А вот мы как раз и шли, папиросы-то взяли. А они в воскресенье-то работают – заключенные, под охраной. Их ведут домой, уже к вечеру было, уже там отработали, а им как раз тут мимо, а мы с магазина. А он, товарищ, впереди идет и говорит: «Василий, дай папирос». А что мне, жалко, что ли, папирос. Ну, взял и бросил пачку. Раз, меня охрана и зацапала. И повели тоже туда. А я так вроде как выпивший, пьян. «Ты, может быть, наган <кинул>!» – «Да что ты голову морочишь! Что не видишь?! Пачку папирос просил товарищ мой! Передал, ну и что такого?» Все, забрали – и все, не отпускают. Ну, потом писать фамилию, откуда. Ну, я фамилию другую написал. Я думал, они, может, отпустят. А они не отпускают. После повели в милицию и сдали в милицию. А я в милиции, так вроде выпивший, лег на скамейку и лежу в коридоре. Вроде уснул так, но я не спал. Думаю, как бы этот… этот милиционер выйдет, может, на улицу покурить или так, сидеть что? А он как сидел, так и не выходил. Ну, мне уже надоело лежать. Он говорит: «Что, поспал?» – «Поспал» – «Ну, давай в камеру». Посадил и закрыл меня.

И вскорости, продержали дня 2 или 3, суд. За хулиганство год. Дали мне год. Понимаешь, как получилось?! Дали мне сперва тюрьму в Старом городе. Не знаю, сколько я там пробыл. Потом вызвали нескольких людей и нас отправили в лагерь Темиртау. Тогда ни <города> Темиртау, ничего там не было. Поселок Самарканд назывался. Тоже спецпоселенцев поселок небольшой. А тут уже плотину на речке построили, на Нуре, плотину большую, и вода набралась. Большое водохранилище, и на той стороне, с правой стороны, лагерь небольшой. Вот нас туда и строить, как раз начинали строить ГРЭС, Карагандинскую. Там работали, траншеи копали, там фундамент... До нас уже стену поставили. Штукатурили там. Я и штукатурщиком там работал. А потом меня перебросили на каменный карьер. Там гора, там бурили... Ну рукой… там шурф такой... один бьет кувалдой, а другой повертывает. Наконечник там такой… Дырки делали там. С метр, с полтора пробивали мы дыры. Засыпали туда динамит и взрывали этот камень и его били, этот камень, кувалдой разбивали… щебенку делали. На ГРЭС надо щебенку. На этой сопке проработал я… как раз был 41-й год. Дожди были. Меня посадили в конце лета <в 1940-м>. Зиму я тут пробыл в лагере. А в 41-м году на скале работал, и как-то один день работаю там – что-то шум, внизу что-то говорят. Я не пойму. Что-то передают. Оказывается, война началась в 41-м <году>. Всех нас сняли с работы и в лагерь. Некоторые стали записываться на войну, понимаешь. Их брали, может, в штрафную роту или как. Шли. А нас подростков – ничего не говорили нам.
К осени холодно было. Где-то в конце января нас забрали на поезд, отвезли на вокзал, и в вагоны погрузили. И нас повезли, а куда? Мы и знать не знаем. Там эшелон целый набрали людей, заключенных. Оказывается, нас повезли в Нижний Тагил...

Пока нас еще везли дорогой, я там внизу на нижних нарах сидел, а там на верхней палате тоже парни сидели молодые. Они говорят: «Что ты там сидишь? Иди к нам». Я туда пошел. А они там кушают. Оказывается, они у казаха вытащили или стащили мешочек толкан. Толкан – это пшенная мука с жиром. Голодные! Вкусно! Кушали. Они говорят: «Вот мешочек – сядь на него». Все молчат. А там казачьё <казахи>. А на какой-то остановке <они> шум подняли. Открывает охрана. «Что такое тут случилось?» – «А, – говорят казахи, – вон пацаны отобрали продукты, толкан» – «А ну давай сюда! Кто там?» Говорят: «Да вот тот, тот и тот». Троих. «На улицу!» Они говорят: «Тут еще один». Я в костюме, в пиджачке. Они крючком так – там ведь народа полно в вагоне. Я вижу, крючком еще зацепит. Я вышел и выпрыгнул, а часовой штык так держит, чуть на штык не прыгнул…

И нас четверых повели в другой вагон. Открыли, а он пустой. Ничего там нет. Пусто. Ни нар, ничего. А холод, мороз. По Уралу везли. Ну мы там стучали, кричали на остановке. Но они все равно не выпускают. Мы тогда – что делать? Ходили, бегали. Так легли трое друг другу спиной, а четвертый сверху на нас. И вот так вот <неразборчиво>. Дышишь в костюм, немножко <тепло?> чуть-чуть. Сколько-то пролежишь, мало, <ведь> устаешь. «Давай перевертываемся на второй бок». Перевертываемся. А потом верхний ложится вниз, а один наверх. Так, считай, везли всю ночь. День и ночь! Почти сутки раздевши, на морозе. Привезли. Доехали. Высадили нас всех.

Там лагерь назывался «Красные Камни» (настоящее название, скорее всего, «Красный камень». – Примеч. авт.). Но я-то не знал. Заключенные уже знают, кто не раз там был. Там такой строгий лагерь был. И нас туда. Побыли… привезли, а наутро уже надо рано на работу. Там заводы металлургические одни стоят в Нижнем Тагиле. Я не знаю, что мы там делали, я уже и забыл. Копали, наверное.

На 7-е сутки все, со мной плохо, я на работу не вышел. После, как <всех> отправили, я тут остался. «Выходи, выходи вниз с полатей». Ну я кое-как сполз, слез… А потом не помню я. Со мной плохо, я упал, наверное. Я уже очутился в больнице. Воспаление легких. Я пролежал больше месяца, наверное. Потом из больницы выписали. Ну и в барак-слабосилку, так назывался. На работу не посылали, а сидели в бараке. Я пробыл в больнице… уже к лету подходило. Уже тепло стало. Я вот не знаю, на работу нас гоняли или нет. Может, слабосилка так и была команда – там много таких… А в мае месяце меня освобождают. Я должен был-то раньше уехать, но продержали больше. Это уже в 42-м году я вышел. В мае месяце.

На вокзал там… На фронт солдат везут эшелонами… Я там так спрашиваю: «На Казахстан надо». Оказывается, спецпоселенцев-то на фронт не брали, потому что паспортов нету. Без паспортов. Если бы не было войны, может, так и до сих пор бы сидели без паспортов. А уже некуда деваться. В Москве поджимал немец – дали всем паспорта и сразу всех молодежь на фронт. Молодежь и потом по годам там брали… с каких лет, <они> говорили, и на фронт.

Ну, я когда приехал, добрался до Караганды… к родителям. Побыл дома. А Борис <брат> уже работал в партии геологической, в Саранской партии. Там, где город Сарань построили. Тогда там была степь. Разведчики были, в землянках жили, бурили. Там 20 километров, думаю, пойду посмотрю, к брату съезжу. Пришел в Сарань, в Саранскую партию на работу, походил, посмотрел на вышки, был с ним <с братом> на буровой. А начальник партии и говорит: «Пусть он пойдет ко мне работать!» Меня на бронь поставит, все. Я, правда, домой сходил, родителям сказал: «Так и так. Пойду с братом работать. Берут». Я пришел, меня оформили, и сразу в военкомат поехали и на бронь поставили. И на фронт больше нас не брали.
Разведчиков вообще не брали на фронт. Нужно срочно разведку вести. Разведка угля, золота, медь… Потом в последние года и уран пошел. На 6 месяцев давали бронь. 6 месяцев проходит, если на фронте так ничего, опять бронь, и вот так тянули нас, пока уже и немца погнали. Так я на брони пробыл. Так я на фронт и не попал. Ребята просились на фронт, их не отпускали. Военкомат не отпускал. Договоренность такая – разведку вести.
Приняли на работу старшим рабочим, сразу старшим рабочим. Там так: старший мастер, старший рабочий и младший рабочий. Как раз в это время в 42-м <году> фзо-девчат (школа фабрично-заводского обучения, школа ФЗО. – Примеч. авт) прислали работать. Рабочих не было. Женщины все, девочки. Я как раз в 42-м так же…

Так я и проработал до 45-го <года>, в Сарани, в Саранской партии я проработал до апреля 45-го <года>.

Одно время работал на вышке, когда нам подвезли керосин с Долинки, с Карлага. Машина. Подвезли... Дальше ехать нельзя было. Буран… Все дороги занесло… И никак не может вырваться. До моей вышки довезли. А я работал уже буровым мастером. Я смотрю – керосин. Ну и мой рабочий, Скрыпник фамилия его. Забыл, как его звать. Я говорю: «Знаешь что? Тут чайник у нас стоит. Ну, чайник – там два литра. Давай керосин нальем. Бочка полная... Ну и на всякий случай можно и 2 литра воды влить <обратно в бочку>. Что там?!»

А то у нас в землянке света нет. Коптилок нет. Зажечь, хоть умыться, а то мы как черти грязные. Работа на нефти. Двигатели одноцилиндровые на нефти работают. Все как спички – нас поджечь, и мы сгорим, как черт. Все как смола… Как в кожанке ходишь. Ну, хоть умыться.

Перед утром, уже смена скоро подъедет. Пока уборка, надо убрать, помыть станок, пол. Я <говорю>: «Ты иди домой». Тут недалеко, километра 2,5 – наш поселок, там землянки. А сейчас как раз смена подъедет, а к нам прикрепленная одна лошадь – водовоз, он нам воду возил без конца, и смена подъедет… Я говорю: «Ладно, давай. Если чего, заметят что-то – лучше вернись!» Смотрю, подъехал водовоз. Один, смены еще не было. Смена пешком <шла>, наверное! Он говорит: «Василий, знаешь что, Скрыпника Ваську – забыл, как его звать! – задержали с керосином. Что такое, я не знаю, у тебя?» Ну, я понял все. А там как раз начальник сам ходил рано утром и завхоз, Серов его фамилия. Они его спросили: «Ты что несешь?» А он: «Ничего, керосин» – «А кто тебе дал?» – «Кто дал? Ларин сказал». – «Ну, хорошо, иди…»

Я думаю, сейчас приеду, вызовет. Не вызывает. Молчат. Дня два где-то или три прошло – я сижу в наряде… Я в бараке жил, а тут комнату дали... И наряды я не писал каждый день, мы заполняли сперва на доске, а потом список на наряды <надо> заполнить. Пишу тут. Заходят девочки, фзошницы, говорят: «Василий, тебя вызывают на собрание». – «Какое собрание?» – «Ну, собрание... Начальник там…» Я думаю, что-то меня вызывают, значит, что-то сейчас будет. Я пришел. А он <начальник> встал: «Так и так, война идет, а ты… Ларину керосин привезли, а он разбазаривает...» Он говорит: «Вот так, с брони я тебя снял, вот повестка в штрафную роту». – «Хорошо. Давайте повестку». Забрал – 3 апреля в военкомат. «Хорошо».

А Рушайло, товарищ, мы так все дружили, он говорит: «Пошли в Караганду». – «Давай пойдем». А там дорога… как раз уже в 45-м году заклали 104-ю, 105-ю и 106-ю шахту. Стволы были, уже начали бить… там уже пленных немцев привезли закладывать <шахты>. Дома не строили – ну так бараки и кое-что построили, а так голая степь и насыпи сделали. Дорога, насыпь такая, железную дорогу будут класть. А рельсы еще не клали.

А Мария Степановна, моя Мария <будущая жена>, она у нас буфетчицей работала, а потом ее перевели в Караганду. Там Сталинский район, а потом она в Ленинском районе работала. Она буфетчицей тут-то была, а перевели ее завскладом 20-й шахты. Большая шахта, там 3000 человек работало. А Лидия Ивановна <ее подруга> была там в столовой заведующая. Там была столовая при шахте. Шахтеры выходят из шахты, и их кормят. А хорошо, если больше нормы угля дали, им наливают там, не знаю, по 200 грамм или по сколько… Вообще, питались в столовой шахтеры.

«Пойдем». А 20-я и 17-я шахта рядом, а Мария купила там дом – маленькая землянка. И матерь она забрала с Сарани и Нюську, ее сестру. Мы уже там были несколько раз. Мы вышли, вроде буранчика нет, а потом дальше и дальше такой буран поднялся – кошмар! Ничего не видать! Хорошо хоть насыпь, вот мы по насыпи идем. Шли-шли и дошли до поселка, забыл, как он называется, с другой стороны заход в Караганду, от Молотовского района в Караганде, в Старом Городе. Не видать ничего! Подошли к поселку, и как раз обоз заключенных, которые с Караганды возили в Долинку уголь, в Карлаг. Тут остановились, мы спросили: «Караганда далеко еще или нет?» «Да нет, не так далеко. Тут пройдете, там не так, там тише». А тут вообще... «Ну, давай закурим». Закурили. Они тронулись, поехали. Мы с грейдера, насыпи слезли и по дороге и помаленьку шли, шли, шли. Уже ближе <к Караганде> стали подходить – стало тише…

После собрания… Пошел я в Караганду к своей подруге, к Марии. Я с ней дружил. Они с Саранской партии переехали, их выслали в Караганду. Туда работать. Жили мать, <Мария>, <ее> сестра и брат, жили вчетвером. Мы пришли, правда, буран был. А когда зашли в саму Караганду, буран притих. Видать, здания кругом и тише было. Мы пришли вечером. Они не ожидали, думают: «А что ты так поздно, буран такой». Так и так рассказали, что мне повестку дали на фронт 3 апреля. А это было 1 апреля, когда мы пришли.

Ну что? Ничего не поделаешь. Такое положение… Переспали мы, наутро думаем с товарищем: пойдем, наверное, в трест в геологоразведку, в управление свое. Оно находилось в Михайловке, на Нижней улице. Позавтракали, покушали и пошли. Пришли мы как раз в трест, в управление. А был уже обеденный перерыв, на обед. Все работники пошли кто куда, а мы к другу идем, в отдел кадров. Он у нас работал. Сначала он в <неразборчиво> партии работал, а потом его перевели в треступравление. Пришли, с ним поздоровались: «Так и так, такое дело. На фронт меня. Повестку дали». Он говорит: «Мы знаем это, получилось такое неприятное дело». Он так говорит: «Закурить есть?» – «Есть, конечно, махорка». Мария мне дала. Я в карманы насыпал так. Дал ему закурить, насыпал ему еще там на столе кучку махорки. Он говорит: «Знаешь, вы тут посидите, а я как раз, сейчас все разошлись на обед, я к управляющему. «Пойду поговорю с ним». Пошел. Что они там говорили? Приходит, говорит: «Василий, он тебя вызывает, сходи в кабинет». Я пошел к нему в кабинет, поздоровался: Он говорит: «Ну что натворил?» – «Я ничего не творил, 2 литра керосина взяли, потому что в землянке света нету, грязно, не умоешься. Мы взяли коптилку делать». Он говорит: «Написали бы мне записку, и я прислал бы вам 100 литров». Откуда мы знаем. Так поговорил я. Он говорит: «Ладно, иди в отдел кадров и позови его <друга> сюда обратно». Он пришел, и он <парторг> ему сказал: «Немедленно езжай в военкомат, поставь <Ларина> на бронь, и направим его в Карагандинскую партию, в геологоразведку». Трест находился на Нижней линии, улица так называлась Нижняя, а экспедиция партии Карагандинской – на Средней улице.

Сказал: «Ты зайди в контору в Карагандинской партии к начальнику». Геличев, кажется, его фамилия. Он грек был. Пошли туда к нему. Рассказали. «Вот тебе бумажка, направили к тебе работать». А оно получилось так, что один сменный мастер утерял военный билет. Его тоже сняли и направили на фронт в штрафники, а вышка встала. Работать некому. А надо срочно работать. Он <Геличев> говорит: «Хорошо. Пойдешь на вышку к старшему мастеру Емельянову…» Он рассказал мне, но я знаю, где эта местность находится, вышка Емельянова, там Зинченко рядом. «Сходи к нему <спроси>, когда тебе выходить на работу». Я попрощался и пошел, поселок Михайловку прошел, по степи в сторону Молотовского района.

И так подхожу ближе. Вижу две вышки. У одной вышки двое мужчин стоят. Думаю, зайду к первой. Зашел, а там девушки и малыш. Фзовщики. Пацаны какие-то. Там авария, работать некому. Домкрат стоит 40-тонный, а они там его крутят, не повернут его. Там натянулось все. Я подождал там. Говорят: «Сейчас придет. Мастер на вышке». Приходит Емельянов: «Здравствуй! «Что у тебя?» – «Такое дело, послали к тебе на работу. Когда выходить? Кто будет работать в бригаде?» Он сказал: «Завтра выходи. Рабочие будут: вот девушка младшая и старшим рабочим парнишка маленький». Чуть поменьше меня. Тоже такой же. Я стал ходить…

Проработал я месяц апрель. Потом тут первое мая. А 1 мая у нас на 20-й шахте получилась авария – взрыв метана. Как раз под первое мая молодежь была в шахте – больше давать добычи. Война идет – больше угля. И в этот момент взрыв получился. Там погибло больше 200 человек. Одна молодежь там. А я как раз утром иду на работу через шахту 20-ю, выхожу на степь и по степи – думаю, что такое? Народу тут, все окружено так. Спрашиваю: «Что такое, что случилось?» Говорят: «Авария, шахта взорвалась, метан взорвался – газ». Конечно, дело тут к концу войны идет, а тут такое получилось. Что это такое? И 9 мая сообщают, что война кончилась. Капитуляция, немцы… Германия сдалась. Радость у народа, война кончилась. Ну, работа, как говорится, также по порядку идет. Работа по 12 часов.

Ну что? Мы с Марией и с матерью <поговорили>, свадьбу надо сделать. Собраться когда? И так решили: 20 мая. Пригласили ее товарищей, с Саранской партии ребята, тот, который меня провожал, и свои друзья. Справили свадьбу. Война кончилась, и сразу свадьба – это первая свадьба в Караганде была. 9 мая <война> кончилась – 20-го свадьба.

Я проработал до 50-го года в Карагандинской партии. В 50-м году я рассчитался с экспедицией. Там у нас неполадки с геологом старшим… Из-за глупости. Я плюнул, рассчитался и ушел. Ушел и думаю, <что пойду> на работу в шахту. Основная-то была работа в шахте. А начальник по снабжению ОРСа казах знакомый. Друзья, мы с ним встречаемся, у них бываем всегда. Он говорит: «Зачем тебе в шахту идти? Сейчас как раз осень – заготовка картофеля. Картофель надо заготавливать в Караганду. Экспедитором будешь работать. Не один, там несколько экспедиторов. Заготавливать картошку, возить в Петропавловск». Между Петропавловском и Омском – оттуда завозили... «Поработаешь на заготовках, а там посмотрим...»
Устроился я в ОРС экспедитором, и меня сразу направили в Петропавловск. <Неразборчиво> район, какой-то совхоз… Там была заготовка картофеля… Специальный экспедитор там был. Там загружали вагоны картофелем, а мы сопровождали до Караганды картошку. Раньше ж картошку заготавливали на весь город. Склады такие! Поработал, закончил заготовку. А он <начальник ОРСа > потом говорит: «А что ты пойдешь в шахту? С женой будешь работать! Учеником в магазине. Вдвоем будете работать». Она в магазине работала на 17-й шахте тут, уже не в столовой завскладом, а работала в магазине. «Будете с ней вместе работать!» Вот я и пошел работать в магазин. С ней <с женой> вместе работал.

В 50-м... в 51-м <году>, что ли... с Караганской партии разведка, попросил начальник ОРСа: «Отпустите Ларину Марию Степановну работать к ним в магазин». Потому что там у них какие-то неполадки в магазине, воровство все время, того выгнали… А они ее <Марию> знали. А начальник ОРСа, наш карагандинский, знакомый, говорит: «Вы давайте поезжайте, лето поработайте, а потом я опять вас заберу в Караганду». Мы лето проработали, а осенью отделился ОРС. Там отделение было в городе Сарань. А в 51-м году отделение отделилось от ОРСа и стало самостоятельным. ОРС «Долинка-Шахтстрой» назывался. А этот <новый> начальник нас не отпускает. Он тоже знакомый. Давно знаем. Мария работала вместе с ним. Не-не, говорит, тебя не отпущу, и нас не отпустил. И там мы и остались в Карагандинской партии.

И потом Мария заболела как-то. Пролежала месяца 4, уже был 53-й год. Врачи сказали: «Надо вам место изменить. Надо из Казахстана выехать куда-нибудь в Россию». А родители уехали отсюда с Караганды, с 17-й шахты. Мать уехала <мать Марии>. Она замуж вышла за <Заярного>… Он с фронта пришел, знакомый. Ихний отец-то погиб на фронте. Уехали в город Николаев на Украине. Василий <брат Марии> в институт поступил, в Николаевский судостроительный институт. Ну и <они> поближе к сыну. Ему и помогать <так> легче.

Когда врачи сказали, что надо ехать куда-нибудь, мы так подумали: куда же поедешь? Написали родителям – матери, теще. Ну, они говорят: «Приезжайте». Они там землянку купили. Они до этого просили у нас деньги, чтоб купить там ее в Николаеве. Мы им выслали, они купили. Ну и после этого собрались и уехали в Николаев. Приехали, я не работал. Пока документов нету. Потом с Караганды пришли документы…

А до этого я не работал, а так ходил, а там был «Радсад» – совхоз. Советский сад, радянский <сад> – по-украински. Они занимались виноградом, у них завод. Вино давили, шампанское там делали. Большой завод. Я ходил там, познакомился. А продавщица мне говорит: «Ты прими от меня магазин». Я: «А что ты уходишь?» – «А муж у меня пьет, и меня посадят. Он заходит <в магазин>, деньги берет всегда». – «Хорошо, – документы я уже получил. – Я поговорю тогда с райпо». Кравченко начальник там. Я пришел. Он говорит: «Давай, принимай». Я принял и стал работать.

А после мне Борис <брат>… Он в Саранской партии работал старшим мастером. Его перевели в Экибастуз. Тут разведку срочно начали делать. Тут степь… на степь перебросили. Он писал: «Разведка идет…» И потом присылает как-то мне письмо и пишет: «Приезжай, брось ты эту торговлю, зачем она тебе нужна. Там разведка – не хватает мастеров. Приезжай. Брось это…» Подумали-подумали: «Да пошли вы!» – поехали в Казахстан.

Поехали в Казахстан, в Шоптыкуль, за Майкаином. Там была разведка Майкубеньской партии.

С этих пор я стал работать в Майкубеньской партии. А потом мы закончили там разведку, и нас перебросили в «Майкаин-Золото». Там разведку вели на золото, на медь…

Я проработал до 61-го года. В 61-м году Марию перебросили в Павлодар с «Майкаин-Золота». А она всегда работала при геологической экспедиции. Снабжала геологов, нас продуктами. Ее перебросили в Павлодар. Там ОРС геологов находится в Павлодаре. Туда ее забрали завкустом. Она снабжала и Майкубеньскую партию, и Павлодарскую гидрогеологическую экспедицию.

А Мария, когда ее перевели в Павлодар, то родители купили дом на 10-й линии. Родители обратно вернулись с Украины, с Николаева. Мария с ними жила. Тут мне в 65-м <году> перевод сделали в Павлодарскую экспедицию. Я приехал. Ну, перевод. Меня сразу оформили, и я стал работать. Я проработал лет пять.

А брат <Борис> помер… В 72-м это было году. А Мария работала в Экибастузе. Ее снова перебросил ОРС в Экибастуз. А я обратно в Павлодаре оказался один. Правда, с родителями, со стариками… с тещей. А этот начальник экспедиции Экибастузской, брат как помер, он в Павлодарскую экспедицию звонит к начальнику, говорит: «Отдайте мне Ларина сюда. Переведите. Жена в Экибастузе, брат помер. Давайте!» Они договорились, и они меня отпустили с Павлодара в Экибастуз. Меня сюда перевели, и тут стал работать. 4 года я проработал в Экибастузе. С 72-го… В 76-м <году> я пошел на пенсию, в 55 лет. Ведь один год за три года стаж. И в 55 и на пенсию. Провожали меня… А я работать хотел, а начальник говорит: «Не надо работать! Потому что поговаривают, что стаж не прибавят, изменили… какой-то указ будет. Вроде так слышал. Иди сразу. Иди на пенсию, а если что, то придешь». Сразу рассчитали меня, на пенсию меня оформили. В 76-м году мне пенсию оформили.

Так я не работал, гулял, больше ничего не делал. А потом с Павлодарской экспедиции начальник, который мой был, приезжает и говорит: «Василий, знаешь что, давай будешь работать у меня наблюдателем. Наблюдать за скважинами. Там гидрогеологическая экспедиция, она воду бурит. И скважины, которые набурены в районе Экибастуза, они все закрываются пробками. Будешь замерять температуру, понижение воды, повышение воды. Что тебе?.. Там в неделю замеришь один раз, все запишешь…» И я согласился. «На машине, не пешком. Бензин мы дадим, и езди. Часа четыре, часа три поездишь по скважинам, и все». Так я проработал… В 81-м году он приезжал – я поступил обратно в экспедицию. И рассчитался я в 91-м <году>. Ровно 10 лет я отработал. Я <потом> уже не стал работать, потому что уже бензина не дают. Бензин стал дорогой. Дороже стало все. А зачем мне за свои деньги… получаешь оклад, подумаешь там, сотню рублей… зачем оно мне нужно, и отказался. И с этих пор я уже вообще не работаю. На пенсии я, считай, 23 года, с 76-го года. Такая жизнь моя.

А потом жили мы в Экибастузе, жена моя заболела сердцем, и ей врачи решили делать операцию на сердце, иначе не проживешь, <неразборчиво> затягивает ее сердце. Она согласилась делать операцию. И в 87-м году в Новосибирске сделали ей операцию. Удачную операцию. Все-таки года. Там в последние года не делали такую <операцию>, а ей уже много лет… Удачно. Вот она после операции прожила где-то 10 лет… 11 лет! Операцию <новую> делать – она уже не выдержит. Врачи говорят: «Сколько проживешь, столько проживешь». Вот 11 лет она прожила. Похоронили в 98-м, в сентябре месяце похоронили. 19 сентября. Вот через месяц будет год, как она померла.

Сейчас я живу один. Детвора моя, дети мои тут. Дочери обои, сын здесь, внуки живут. Сколько я проживу, столько проживу.(Смеется.)

В. Г. Ларин в мае 1985 года

Будем стараться побольше прожить, но не знаю как… как здоровье позволит. Вроде сейчас ничего себя чувствую. А так откуда знаешь. Ходишь – упадешь, или ляжешь и не встанешь. Пока ничего себя чувствую. Пойдет! Будем стараться! Еще дождемся, когда ты еще вернешься на будущий год может быть… Или ты на будущий год не приедешь?... Ну, хорошо. Так она жизнь у нас протекла …

 

Из документов по делу
о раскулачивании и реабилитации семьи Лариных

Архивная справка, выданная ОГУ «ГАЛО» Е. Пауцу

 

Постановление ПП ОГПУ по ЦЧО о производстве обыска и ареста Г. С. Ларина, отца В. Г. Ларина, от 18 января 1931 г.

 

Протокол допроса Г. С. Ларина от 2 февраля 1931 г.

 

Выписка из протокола Заседания Тройки при ПП ОГПУ по ЦЧО по внесудебному рассмотрению дел от 10 мая 1931 г.

 

 

Справка об имущественном положении Г. С. Ларина, выданная Добринским сельским Советом

 

Заключение в отношении Г. С. Ларина по материалам архивного уголовного дела № 3909 от 4.04.1989 г.

Справки о реабилитации В. Г. Ларина и его отца Г. С. Ларина